— У греков. Да и у римлян тоже.
— Ну, чернушники! Провозитесь со своими греками, влетят они в копеечку. А у меня баня не достроена! Ладно, валяйте, леший с вами.
Как ни был Сан Саныч увлечен этой работой, не забывал и «мальчиков» в зоне, возил им свои записки. Но попался не он, а Туманов. 2 сентября в людных местах поселка появились написанные от руки листовки. Жители сами сдирали их с заборов и относили «куда следует», предварительно прочитав…
Сначала проверили меня: заставили написать заявление на доппаек для моих бригадников. Я написал. Через день срочно понадобилась моя автобиография. Одновременно со мной проверялись еще двое — тоже художники-самоучки. 9 сентября арестовали одного, но вскоре выпустили и снова вернулись ко мне. Уже без чернухи приказали переписать одну из листовок. Едва взглянув, я узнал почерк Туманова. В листовке излагалась передача радиостанции «Свобода» недельной давности. Я переписал со всей тщательностью. Проводивший расследование майор выругал помощника: надо было диктовать!..
Туманова взяли с поличным спустя два дня: как ни в чем не бывало, расклеивал свои листовки на тех же местах. В свидетелях недостатка не было: народ как раз возвращался из клуба… В «мансарде» поднялась паника. Каждый говорил, что Туманов не выдаст, и каждый вспоминал свое следствие и допросы…
— Между прочим, я признался, что был польским шпионом, — вспомнил самый старый из «повторников».
Посмеялись невесело, помогли Счастливчику спрятать приемник, раскупорили бутылку «Перцовой»: кто знает, где каждый будет завтра…
— Слушайте сюда, пацаны, — сказал Счастливчик. — Если у кого еще что-то осталось, голову оторву. Сан Саныч, к тебе это особо относится: сам погоришь и нас потянешь. Сожги немедленно!
— Не враг же он сам себе! — сквозь кашель прогудел Булкин.
Помолчали, слушая ночь.
— Сюда пока не ходите, — сказал Басов, — когда уляжется, сам позову. — Он поднялся, упираясь плечами в потолок, словно ему сделалось душно и он пытался поднять крышу…
* * *
Из всех привилегий, подаренных мне Монаховым, я особенно дорожил правом возвращаться в зону поздно вечером. Необходимость этого я объяснял тем, что мой помощник — так мы называли Вахромеева — кончает работу в шесть и к чертежам садится после семи. Мне доверяли, но проверяли: не раз в конюшне появлялся колченогий вертухай Пашка, уволенный из вохры за связь с зэчкой. Уволенному тоже как-то надо жить, и Пашка зарабатывал на жизнь стукачеством.
— У тебя, Сан Саныч, табачку не найдется? Забыл днем купить, а сейчас Зинка-стерва ларек не открывает…
Курево Пашка забывает покупать систематически. Вахромеев платит эту дань безропотно, для него каждый вольняшка — по-прежнему начальник.
— Тебя спасает, что ты не бабник, — говорит он мне, — застал бы Пашка с какой-нибудь шмарехой, враз бы законвоировали. И чего они так о нашей морали пекутся? Кстати, почему ты не бабник? Парень молодой, здоровый, девки на тебя поглядывают…
— Освободится, свое возьмет, — подал голос Пашка, опять оказавшийся рядом, — у тебя, Сан Саныч, как насчет табачку?
Пашка берет дань не с одного Вахромеева, но с него — только табаком. Что взять с конюха? Другое дело — художник, пишущий маслом портреты вольняшек. Однажды сунулся ко мне за «пятерочкой». Я полез в карман, а вынул оттуда… кукиш.
— Но, ты! Зэк сраный! — возмутился Пашка. — Гляди у меня!
Я понимал, что с другим бы он не стал церемониться, но меня запросто принимает сам Монахов…
Пашка не одинок. Отношения вольняшек к бывшим зэкам, и тем более бесконвойникам, такое же, как в древнем Риме к рабам: патриции не замечают, свободные граждане могут похвалить за хорошую работу, даже не погнушаются выпить за наш счет, но стена, воздвигнутая Системой между этими сословиями, от этого не рухнет. Каждый вольняшка считает себя на голову выше. В Великой Книге Будущего, завещанной ГУЛАГу его создателями, наши имена должны вечно храниться в разных папках.
— Ты с ним поосторожнее, — говорит Сан Саныч, — говнист не в меру, шуток не понимает, а такие особенно опасны.
— Наши дела уже пересматривают, — говорю я, — теперь уж недолго…
Сан Саныч недоверчиво качает головой. Его лагерный опыт не зафиксировал случаев, когда бы радостные слухи сбывались.
Предупреждая меня об опасности, он все время забывал о себе. Зная, что идет расследование, продолжал возить в зону крамолу. Не довольствуясь радиопередачами, записывал и собственные мысли.
— Они, Сереженька, знают не все. Мы с тобой знаем больше. Например, то, что коммунизм у нас уже построен. Ну что ты уставился на меня? Я же не говорю, что на всей территории! Пока — отдельными очагами.
— Лагпунктами, что ли?
— Конечно. Наши вожди опять экспериментируют. Народ не догадывается, а мы видели. Вот он, за теми вышками. Зона! «От каждого по его способностям, каждому — по потребности». Все укладывается как нельзя лучше, если то и другое будешь определять не ты сам, а специально для этого назначенные люди. В данном случае, лагерное начальство. Соответствует учению Маркса! В лагерях нет денег — они просто не нужны, нас одевают, кормят, моют в бане, показывают кино — какое надо! — лечат, когда мы доходим. Единственно, что не соответствует учению, так это то, что наших «коммунаров» гонят на работу палками. Но это уже мелочи, главное — есть основа. Заложена еще в семнадцатом.
— Вы что же, и по этому вопросу просвещаете своих «мальчиков»?
— По мере возможностей. Кстати, молодой человек, все начинается с основоположников.
Были дни, когда ему становилось совсем плохо. Мы выходили из конюшни и подолгу стояли возле южной стены — здесь было теплее. Прямо перед нами барак, напоминавший нам обоим лагерь. Теперь в нем живут рабочие лесопилки с семьями, в основном тоже бывшие зэки, и барак, если присмотреться, бывший лагерный, и весь поселок — типичная зона с ровными рядами бараков, клубом-столовой, баней и кипятилкой. Неудивительно, что Монахов — человек здесь новый — торопится поскорее построить другой поселок, не похожий на прежний.
— Осуждаю я нашу интеллигенцию, — отдышавшись, говорит Вахромеев, — всех, кто с первых дней зарождения лагерей вкалывал, и тех, кто вкалывает теперь. Запомни, Сережа, наши концлагеря создал сам народ! Только в России возможно такое. Большевики придумали Соловки — пробовали: пойдет — не пойдет. Пошло. Создали Беломорканал — уже покрупнее. Опять пошло. Они нащупывали пути развития экономики, прекрасно понимая, что традиционные пути развития государства не для их системы. И нашли: подневольный труд! Думаешь, они сажали врагов народа? Чепуха. Они сажали сам народ! Врагов они давно уничтожили, а с народом экспериментировали. Сначала срока давали небольшие, призывали «исправляться». Те, кто побывал на Соловках, рассказывали, какие грандиозные спектакли устраивали там для приезжих знаменитостей. Даже Максим Горький попался на их удочку, описал жизнь зэков чуть ли не как сплошной праздник. А может, сам боялся, кто знает… После Беломорканала арестанты повалили тучами. Уголовникам по-прежнему давали маленькие срока: на них где сядешь, там и слезешь, а нашему брату не повезло. Интеллигенция, конечно, поняла все с самого начала, но — вкалывала. Каждый хочет жить. Но ведь именно с интеллигента дерут три шкуры! С них и простых мужиков! «Великие стройки коммунизма» — руками рабов! Каково? Сколько построили и еще сколько построят? Для кого? Для себя. Для избранных. Определили раз и навсегда кому жить, а кому… — Он закашлялся долгим нудным кашлем. — Проклятый катар!
— Где же выход, Сан Саныч? Похоже, его нет.
— Да нет, выход есть… — он замялся и продолжил с неохотой: — Выход, конечно, есть, да только не все его принимают. А ведь всё очень просто: не повторять ошибок предшественников. Тех самых, которые давно уже там… — он махнул рукой в сторону старого лагерного кладбища. От поселкового оно отличается размером и тем, что над могилами нет надгробий. — Теперь в отдельные могилы кладут, а до войны и долго после — только в братские, сиречь в яму. Ну вот скажи: чего они добились?
— Кто?
— Да те, что там лежат? Вкалывали, вкалывали — кто восемь, кто десять — а что получили? Креста и того нет. Между прочим, урки не вкалывают! Бились с ними, бились, и уговаривали, и морили — так ничего и не сделали. Пришлось узаконить. Как видишь, перед настоящей стойкостью даже большевики отступают. Я не идеализирую блатных — боже сохрани! Их стойкость, в конечном счете, за счет нас, но представь на миг, что все мы вместе отказались работать! Что получится!
— Пробовали уже. Постреляют — и всё, либо измором возьмут. Вы правильно сказали: человек жить хочет.
— Вот вот! Именно! Хоть на коленях, хоть вечно в голоде, хоть в крепостных у Пашки-вертухая, хоть год, хоть два… О других он не думает, даже о собственном сыне — тот тоже здесь будет. Когда подрастет. Потому как — корень один. Намечен к уничтожению до десятого колена… Да, слаб сын человеческий. Особенно если в душе нет Бога, а есть желудок, требующий пищи. Вот ему, желудку, и служит… Ах, как все у них продумано! Даже это: сначала лишили Бога, отвернули человека от него, потом подчинили себе через плоть голодную. Гениально! А насчет того, что, если все откажемся, постреляют, — верно лишь наполовину. Конечно, погибнут многие, но зато, возможно, исчезнут лагеря — это страшное порождение ленинизма. Лагеря существуют из-за того, что большевики не хотят платить настоящую плату за работу. Хотят, как в древнем Риме: сами властвовать и жизнью наслаждаться, а других заставлять на себя работать. В этом, а не в надуманных «врагах народа» корень наших лагерей. А впрочем, читайте Ленина, юноша. Наша беда в том, что мы его читали невнимательно, а ведь он, по сути, ничего не скрывал. Кстати, у меня есть почти все его произведения, изданные при его жизни. Не хотите почитать? Напрасно. Очень серьезные мысли.
