— Деда, а дальше? Что дальше было?
— Что ж дальше? Дальше были Коттбус, Люббен, Люккау, Финстервальде…
— Ух ты-ы-ы! Сколько-о-о!..
— Учись хорошо, Вова, — сказал кто-то наставительно, — тогда и ты там побываешь!
— Потому мы и людьми стали, — невесело вздохнул кто-то, — что горюшка хватили, войнами этими намучены. Душа-то рваная вся, с пол-оборота и на плач отзывается, и на песню.
— Деда, я тоже хочу человеком стать! Пусть и сейчас война будет!
— Типун тебе на язык! — послышалось со всех сторон.
— Тьфу! Что выговорил! — возмущались одни.
— Несмышленыш, — пытались объяснить Вовкины слова другие.
Новая пристань возникла справа по движению теплохода. Послышались команды капитана:
— Почту приготовьте, боцман! Почту!
Берег все ближе. Мальчик в ушанке подъехал на унылой бочкообразной лошаденке, ждал. Лег на спину лошади, ноги вытянул, как на диване. Она стояла смирно, равнодушная ко всему на свете. Несколько домиков в отдалении. Ближе, ближе, пристали. Грохоча ботинками, с вытаращенными от восторга глазами пронеслись вдруг по палубе юнги. Впереди всех Саранчин.
— Там человек прячется! Внизу, в ящике! — вопил он радостно. — Я уже давно за ним… Как пристань — он прячется. Товарищ боцман! Товарищ капитан!
Словно ветром сдуло куда-то Вовку.
— Вова, — оглядывался по сторонам дед, — Вова! Вы внука моего не видели? Вова!
Сбежалась команда. Столпились пассажиры. Спустился капитан.
— Тихо! — поднял он руку. И столько спокойной, хмурой силы было в его голосе и сутулой, кряжистой фигуре, что все без исключения подчинились. Замерли.
— Там, — шепотом произнес Митя Саранчин, показывая пальцем, — ой, вот он!
— Назад! Все назад! — послышался чей-то хриплый, высокий до визга голос. — Назад, говорю! Расступитесь! А то я его оглушу! Слышите, назад! Дайте пройти! — Одной рукой — левой, обмотанной грязным бинтом, — он прижимал к себе плачущего Вовку, нес его, прикрывался им. Другой… В правой у него была железка.
«Это тот, — узнал Фомичев, — тот, что просил бритву… Ах… Гнусь болотная!»
— Отпусти мальчика! — пробивался Фомичев сквозь толпу. — Попробуй только, гад!
— Назад! — попятился тот. — Назад! — и поднял руку с железкой.
— Назад, Фомичев! — крикнул и капитан. — Не подходите! Никто не подходите! Я сам…
— Вовка! Вова! — кричал дед Савельев. — Ах, Вовка, Вовка… — Его удерживали, не пускали. — Что ты наделал, Вовка?!
— Деда, — отозвался мальчик сквозь слезы, — у него шесть пальцев на левой. Я посмотреть только… Я не знал… Я думал…
— Отпусти ребенка! — крикнул Серпокрыл. — Отпусти, слышишь?
— Нет! Нет! Дайте уйти! Я за себя не отвечаю! Мне терять нечего! Я… Меня…
«Какое же у него лицо поганое, — с изумлением всматривался Фомичев, — белое, как бумага. И глаза белые… Плачет… Вот гнусь!..»
Они плакали оба. И Вовка, и этот человек. Четыре пальца его левой руки были забинтованы. За исключением большого пальца и мизинца. Да, шестипалый!
— Ладно! Иди! — сказал Серпокрыл. — Проходи! Ну! Только учти… Если… Если тронешь… Иди! Расступитесь! Пропустите его!
Озираясь, захлебываясь подавленными рыданиями, Человек, Который Просил Бритву быстро прошел меж двумя группами тут же сомкнувшихся за его спиной людей, повернулся лицом к ним, попятился, быстро оглядываясь, чтобы не споткнуться. Все молча, тяжело, часто дыша, двинулись за ним. Мальчик на лошади все еще полулежал, как на диване, с интересом следя за развитием событий.
— Слезай! — крикнул ему Человек, Который Просил Бритву и сдернул его с лошади. — Назад! — крикнул он горлом. — Не подходите! Капитан, скажи им! — опустил Вовку на землю, но, продолжая держать его за воротник, вдел ногу в стремя, подпрыгнул раза два, уселся верхом. — Капитан! — крикнул он, всхлипывая. — Я пацана не тронул! Будь человеком — не сообщай! По рации не сообщай! Будь человеком! — Ударил лошадь пятками своих тапочек в бока. Еще… Изо всех сил. Она резво тронулась с места. И только тогда он выпустил Вовкин воротник. Пассажиры, команда бросились к мальчику, окружили его. Кто-то хотел было бежать дальше, но остановились. Разве догонишь?
— Не уйдет, — посмотрел капитан, — тут не убежишь. Некуда.
— Почта нам есть? — спросил мальчик, оставшийся без лошади. — Я за почтой приехал. А этот, — кивнул он вдаль, — он что — с вами поедет? Или здесь останется?
— Пойдем, возьмешь почту, — сказал Серпокрыл. — Он здесь временно останется. Боцман, займитесь почтой!
Шумно обсуждая происшедшее, хохоча, ероша Вовке волосы, все двинулись на теплоход. Кто-то воспользовался случаем, отбежал, стал за дерево…
— У него на левой руке шесть пальцев, — рассказывал Вовка, — деда, правда-правда! Я считал!
— Это ему ты хлеб с маслом таскал?
— Ага! Он кушать хотел. Тащи, говорит, поесть, а то пальчик не покажу. — Вовка уже успокоился, улыбался, сиял, довольный общим к себе вниманием. — Деда, я маме и папе не расскажу, не бойся!
У Фомичева же на душе было как-то пусто, кисло как-то. Он не мог отделаться от мысли, что всего этого могло и не произойти, если бы… Если бы он сразу, не куражась, без глупых шуточек, пообещал бы Шестипалому бритву. «Сейчас добреюсь и тебе дам. Только по-матросски: кто последний бреется, тот бритву моет. Идет?» Вот как надо было сказать. Стал бы Шестипалый бриться, разговорились бы. Глядишь, и все бы иначе вышло. А то ведь вон как… На всем теплоходе один лишь несмышленыш Вовка откликнулся, навстречу ему, хмырю этому, пошел, помог. За что чуть было не поплатился… Неужели посмел бы Шестипалый? Ребенка, таскавшего ему хлеб с маслом? Черт, если бы не трезвая, холодная сила капитана…
19
Бондарь выпрыгнул из повисшего в воздухе вертолета в размятую гусеницами, колесами и сапогами грязь, отбежал.
— Обратно полетите? — приоткрыв дверцу кабины, крикнул Фаиз.
— Сегодня — нет!
Вертолет взвился. Переждав, пока утихнет вызванная его винтами буря, Бондарь выпрямился, оглянулся. Здоровенька була, Сто семнадцатая! Никто его не встречал. И Бронникова не видно что-то. Гм… Ну-ну, ничего. Но куда идти все-таки? В диогенову бочку бригадирского вагончика? Или прямо на буровую? Станок на буровой не работал, тихо… Инструмент меняют? А может, все уже?.. Может, Бронников, того, сдался?.. Польстился на пузыри?.. На запах?.. Бондарь торопливо зашагал к бочке. Сбивая грязь, постучал сапогами по железной ступеньке, вошел. Бронников сидел у рации.
— Ух ты! — воскликнул он как бы с удивлением. — Какими судьбами? Чего это ты? — И, наблюдая за тем, как Бондарь снимает куртку, стягивает болотники, подбирает в углу тапочки, чтобы впору были, смотрит на свет стакан, наливает в него водички из графина, с удовольствием пьет, — следя за всеми этими его манипуляциями, не скрывая радости, он тем не менее подначивает Бондаря, добродушно язвит: — Вот не ожидал! Ей-богу! Хотя что это я?.. Все понятно! Добыл толику дизтоплива — и сюда, на горячую точку планеты, поддержать мой дух личным присутствием. Что ж, я Чапай, ты — Фурманов. Так и надо…
— Я, Бронников, не Фурманов, — с удовольствием опорожнив стакан, сказал Бондарь, — а ты, извини, не Чапаев. Просто приглядываюсь я к твоему стилю работы. Может, и на самом деле придется когда-нибудь на твое место сесть.
Бронников озадачен. Он засмеялся, но с некоторым удивлением.
— Вот как? Ловко! А нас, грешных, куда прикажете? На мыло?
— Зачем! Вас… Вам, по всей вероятности, Эдуарда Илларионовича сменить придется.
Бронникова это заинтересовало. И кажется — не только в порядке шутки.
— Снимут его, думаешь?
— Ну что ты, что ты! Просто… На повышение Лепехин пойдет. В верха!
Они дружно расхохотались. Даже слезы выступили. Очень смешным показался им такой поворот дела. Хоть и не лишенным оснований…
— Говоришь, на мое место? А что бы ты, Бондарь, — только всерьез — сделал сейчас на моем месте?
— Слушай, что это буровая молчит? — поинтересовался Бондарь вместо ответа. — Инструмент Лазарев меняет?
Бронников не поддался. Ждал…
— Всерьез? Бурил бы, Бронников, дальше! Глубже и глубже! Через весь слоеный пирог! — И Бондарь положил на стол красную папку. — Проштудировал, Николай Иванович! — стал развязывать тесемочки, раскрыл папку. — Иди-ка сюда!
Бронников, опустив глаза, молчал. Какая-то минутная робость, сомнение… Значит, дошло до Бондаря? Поддерживает? Теперь они вместе. Но это не принесло почему-то желанного облегчения. Теперь — если что — он и за Бондаря будет чувствовать себя в ответе. Зачем убедил его, втянул… А вдруг не…
Бондарь понял, кажется, что происходит в душе друга.
— Николай! — позвал он. — Коля, ты меня слышишь?
— А? Да, да, Дима! Что?..
— Вот, взгляни, — приглашающе показал Бондарь на извлеченные из папки фотографии. — Доказательства очевидны, она, нефть-голубушка, даже в породах фундамента должна быть! Взгляни!..
