Оно, конечно, сани с проржавелыми полозьями да бывшая выездная телега без колеса — плохие соседи, про бревенчатые стены, все в паутине, и говорить нечего. Разве чета они этой красоте, этому блеску… Такую-то вещь в большую бы комнату поставить, все равно пустует, только вот двери узковаты — не пройдет. Когда дом строили, разве мог кто подумать, что она, Мирта, когда-нибудь станет владелицей лимузина. Ан, видать, счастье-то неслышно подбирается, как и горе. Жаль только, что поздно пришло — сил нет принять его, и близких никого нет, кто бы вместе порадовался; хорошо хоть завистники есть. Прямо перст судьбы повелел в тот день кассирше универмага чуть не силком настоять: возьмите да возьмите лотерейный билетик! А Мирте он ни к чему, калоши два шестьдесят стоят, а тут плати еще тридцать копеек! Хорошо, что та не отступилась: купите, мамаша, купите, может, пылесос выиграете. Только зачем Мирте пылесос, весь век без него прожила, проживет и еще сколько там осталось. А кассирша — ну будто кто ее поджигает: за тридцать копеек достанется, а ведь стоит больше тридцати рублей. Ну, коль стократная прибыль, тут уж не взять — только бога гневить, решила Мирта, достала тридцать копеек и… прикупила к калошам автомашину. Прямо вспомнить приятно. Не каждому такое везенье. Кассирша теперь, наверное, локти кусает, что себе не взяла тот билетик. Надо бы ей в утешение пару десятков яичек отнести, в магазине-то не всегда достанешь, а когда и есть, так бледные что снаружи, что внутри, разве сравнишь, как на хуторе куры несут: коричневые да с большими желтками. Только ведь не помнит Мирта, какая из себя эта кассирша, она там небось не одна, одна-то разве выдержит — день за днем с утра до вечера? В нынешних людях нет уж той хватки. А может, кассирша и не знает вовсе, какое счастье в руках держала, подумалось Мирте, тогда уж лучше пусть так и не узнает, к чему человека понапрасну огорчать.
Хозяйка хутора тронула рукой бок Серки — холодный. Где-то там, внутри, помещалось сердце машины, сейчас застывшее. Как у покойницы. Это ведь надо чего удумала, тут же осудила себя Мирта, было бы умение, так хоть сейчас оживить можно. Да, мало толку от счастья, коли оно в каретном сарае хранится. Было бы кому за рулем сидеть, можно бы на кладбище съездить, когда пожелается. Или в магазин, чтобы буханки на себе не тащить. А то в дом, где родилась. Он уж опустел давно, может, и развалился, да хоть на розовый куст поглядеть, он-то небось на своем месте… К реке бы сходила, где девчонкой с детворой играла.
Даумант тоже! Ездить может, а не упросишь. Бумаг, мол, нет. Чудно, ей-богу, что главное-то: умение или бумага? Раньше, бывало, едет всякий, кто вожжи в руках держать может, и чтоб у него кто права спрашивал? Не было такого, а падали да разбивались меньше.
Словом, Даумант не повезет. У рижского Мартыня моциклет… Чего бы ему и за лимузин не сесть? А там, кто знает, может, уж свой давно купил, ведь, как Ян помер, сколько уж лет о племяннике ни слуху ни духу. Коли свой лимузин завел, какая ему радость сюда тащиться. Только вряд ли, вряд ли сумели они столько накопить, учителя-то, говорят, не больно много получают. Да и мальчишку одевать-кормить надо, он, кажись, аккурат в тех годах, когда много едят. Да чего тут, в сарае, накумекаешь! Пойти в комнату, глядишь, пока солнце-то взойдет, уж и письмо написано будет.
II
Взяв подойник, Мирта вышла во двор. Утро пасмурное, легкий туман. К полудню разойдется, еще и солнце выглянет. Такая погода стояла уже пару недель, сырость не подпускала морозы. Вовсю цвели осенние цветы, не тревожась о том, что следующее утро может оказаться для них последним.
Мирта вспомнила: в детстве однажды тоже была такая вот осень, и 13 октября, в свой день рождения, она проснулась оттого, что к щеке прислонилось что-то прохладное: это мать нарвала букет росистого золотого шарика и положила на подушку.
А сегодня в комнате на столе стоят розы, привезенные рижскими гостями. Мирта таких и не видала раньше: в середке цветок ярко-фиолетовый, бархатный, а снаружи бледноватый, будто налицо изнанкой смотрит. Дагния говорила, как называются-то, да из головы выскочило, на манер Гауи[3] вроде, а сорт будто французский. У нее вон округ дома тоже розы — красные, и розовые, и белые. А в начале лета распускается куст белого шиповника — не наглядеться! И ведь невелики цветки, а уж как пахнут! По цветкам пчелки бегают. Еще липа не зацветет, а соты в ульях уж полны, надо новые рамки класть…
— Здесь так романтично, — сказала Дагния, вставая с кровати и потягиваясь. — За окном туман, мычит корова.
— И петух соловьем заливается.
— Не иронизируй, Мартынь! Мне действительно здесь нравится. Эти бревенчатые стены…
— Зимой щели ветер насквозь продувает.
— Ну и что! Зимой нам здесь не жить. А летом давай приедем? Босиком по росе походим… К тому времени, может, и я получу права. Объездим окрестности.
— Ладно, ладно.
— Ты соглашаешься, просто чтоб не спорить. Ну скажи, чем тебе не нравится этот хутор и тетя? Почему годами жили, как чужие? Старушка сердечная такая.
— Отец не очень-то роднился с нею.
— Почему? Сестра ведь…
— За богатого вышла, жадная стала. В последнее военное лето мы тут скрывались. Отец по хозяйству все делал, помогал добро сберечь. А она осенью, когда провожала в Ригу, дала пару килограммов старого сала, и все.
— Ну и что ж из этого?
— «Что, что»! Я скотину пас. И мать сложа руки не сидела. У тети одного полотна сколько было, все перекладывала, проветривала. Могла бы и нам за труды выделить кое-что. Помнишь, как тогда с тканями туго было! А эта знай приговаривает: «Вот сыночек возвернется…» А от Гедерта ни слуху ни духу.
— Так и не нашелся?
— Нет. Наверное, погиб в самом начале войны.
— Это он? — Дагния показала на свадебную фотографию на стене.
— Да. С Олитой. Перед самой войной поженились.
— А она где?
— Вернулась к своим родителям.
— Детей не было?
— Я же сказал, перед самой войной…
— Это всегда можно успеть.
— Ну вот, не успели! Тогда так не спешили.
— Сейчас медлить невыгодно. Налог за бездетность начинают высчитывать со дня регистрации.
— Я тебе напомню об этом, когда Угис приведет невестку с «приданым».
— Не пророчь! А это кто, на другой фотографии?
— Младший сын тети, Майгонис. Во время оккупации был схвачен и убит. Говорят, прятался, чтобы не взяли в «добровольцы».
— Когда вы здесь жили, он уже…
— Да, он тогда уже был на кладбище. Наверное, поэтому тетя буквально бредила возвращением Гедерта.
— Трагично.
— Что?
— Интересно. Мне как историку… Почему ты раньше ничего не рассказывал?
— Ты же не спрашивала. Даже на похороны дяди со мной не поехала.
— Ну, знаешь! Лицезреть чей-то труп…
— Свой-то вряд ли придется. Да и мало радости, по-моему.
— Ты посмотри, какие розы свежие, — Дагния сменила тему разговора. — Без центрального отопления — совсем другой процент влажности!
Мартынь не ответил. Цветы казались ему чем-то слишком незначительным, чтобы мужчине рассуждать о них, а про центральное отопление вообще не было смысла говорить: здесь его никогда не будет, так же как в городе никогда не вернутся к печам. Пусть женщина поахает в свое удовольствие. Он вышел на кухню умыться.
Хозяйка хутора открыла дверь коленом, потому что руки были заняты: в одной ведро с молоком, в другой — какой-то белый узелок.
Мартынь перекинул полотенце через плечо, подхватил узелок и положил на стол.
— В такую рань уже на ногах! — тетя вроде бы удивилась, но видно было, что она довольна родственником, который не валяется в постели до полудня, как это принято в городе.
— Кто рано встает, тому бог подает.
— Ну-ка, ну-ка… — бормотала Мирта. — Надо вымыть руки да посмотреть, что в этом узелке-то. Иду, гляжу, что-то белое лежит. Пощупала, вроде пирог, настоящий пирог… Давай-ка развяжем. Вишь и открытка приложена, цветы на ней какие красивые. На-ка, милый, прочти, что там, на другой-то стороне, написано. Я без очков уж не разберу.
Мартынь Тутер взял открытку. Почерк ясный, но рука не привычная к перу.
«Уважаемая соседушка, — прочел Мартынь. — Позволь в день твоего рождения приветствовать тебя словами поэта:
Дни, как жемчужинки в бусах, скользят,
Вот уж в окошке алеет закат.
Солнышко утром взойдет, как всегда,
Счет продолжать твоей жизни годам.
Доброго здоровья, радости и счастья в личной жизни желает семейство Веперисов».
— Вот, вот! Верная моя догадка, м-м-хм-хм-м, — закряхтела Мирта, потирая руки.
Мартынь улыбнулся, вспомнив, что так она всегда делала, когда бывала чем-нибудь очень довольна.
— Доброе утро! — Из комнаты вышла Дагния.
