— А что, на могиле на моёй крест поставят?
Защитник останавливается, хочет обернуться, но неожиданно для себя сразу пожимает плечами и машет рукой.
По длинному коридору, мимо одинаковых узких дверей справа и слева, потом по темным ступеням вниз и снова по коридору с такими же дверями он быстро, чем дальше, тем быстрее, идет к выходу из тюрьмы.
В просторной комнате, похожей на все казенные залы вместе, в комнате, которую нужно пройти, чтобы выйти во двор, прямо навстречу защитнику покачивается низкорослый мужик на кривых ногах. Сбоку от него и немного забегая вперед, худощавый надзиратель готовным движением руки приглашает кривоногого вперед и шепелявит торопливо:
— Сюда, сюда пожалуйте…
И кривоногий мужик в смятом картузе над большой неподвижной бровью, с узелком в длинной руке раскачивается из стороны в сторону, несет свое круглое туловище опасливо и аккуратно.
И после встречи этой еще быстрее идет, почти бежит защитник, через двор, в ворота. Вскакивает в пролетку извозчика, тычет рукой в его спину и почти кричит:
— Скорей, скорей!
IV
Надворный советник Тужилкин надел все черное. В черном есть что-то жестокое и очень определенное, не допускающее каких-нибудь двусмысленных толкований. Нельзя про человека в черном как-нибудь неуважительно подумать, или сказать, или посмеяться. Так думал Тужилкин, облачаясь в штатское пальто и разыскивая по комодам старые черные перчатки. Особенно удовлетворила его шляпа, которую он взял у шурина: широкие мягкие поля, помятое донышко. Похоже на что-то испанское, а в испанцах сохранилось что-то инквизиторское, как раз то, что представлялось необходимым Тужилкину.
Он переступает с ноги на ногу, точно катафальщик, и зачем-то играет челюстными мускулами, может быть, от страха, может быть, для того, чтобы придать своему лицу нечто инквизиторское. Но лицо у него мясистое, особенно губы, а нос русский — картошкой, — и инквизитор у Тужилкина не получается.
— А что, если Сечников не придет? — спрашивает он у полицмейстера.
Аскалон Иваныч косится в сторону, где развалился кандидат на судебную должность, и успокаивает:
— Придет!
Кандидат на судебную должность оделся тоже особенно: в чужую шубу с котиковым воротником шалью — и стал шире, солиднее. Но у него еще студенческая привычка — докуривать папиросу до ваты, и полицмейстер это заметил и распустил по усам и подбородку улыбочку, гадая, у кого кандидат на судебную должность мог занять шубу.
А вот он, полицмейстер Тукмаков, оделся, как всегда, в форменное пальто и форменный картуз, и из кармана пальто, слева, торчит обычный эфес шашки. Румянцы Аскалона Иваныча — все три — ничуть не ярче и ничуть не бледнее, чем всегда, и едва ли войсковой старшина чем-нибудь недоволен, потому что он шутит, косясь в сторону кандидата на судебную должность:
— Сегодня в городе слух, что товарища прокурора переводят. Интересно, кого на его место назначат, как вы думаете?..
Кандидат поправляет на себе воротник шалью и поводит одним плечом, только одним:
— Масса слухов…
Всем троим становится скучно. Они собрались в участке и дожидаются доктора. Товарищ прокурора выразил желание прибыть отдельно.
Дежурный околоточный пялит глаза на начальство. Он уж давно получил от полицмейстера разрешение сесть и давно сел, но и сидит он точно стоя: сапоги — пятка к пятке, сам весь прямой, и кисти рук прижаты к ногам лодочками, по швам, как в строю.
Под самым потолком висит лампа с нечищеным стеклом. В ней догорает керосин, свет рыжеет и меркнет, но дежурный околоточный не замечает этого, потому что от неотрывного гляденья на полицмейстера из его глаз давно уж текут слезы.
За дверью что-то угрожающе шумит, она распахивается, входит доктор в клеенчатом дождевом плаще и с зонтиком.
— Наконец-то, — говорит Тужилкин, играя челюстями и снисходительно улыбаясь.
— Вы уже? — удивленно вопрошает доктор.
Он старается отдышаться, придерживает себя одной рукой за бок, повыше сердца, другой прокладывает путь сквозь клеенчатый плащ, пальто, пиджак к жилетному карману и тянет оттуда за цепочку скользкие золотые часы.
— Разве дождь? — хочет подшутить кандидат, но затягивается ватой и кашляет.
— Нет, у меня палки нет, так я зонтик взял. Астма у меня, знаете ли…
— А плащ тоже от астмы? — расправляет бороду Аскалон Иваныч.
У доктора на пальце повисли и закачались часы, он забыл, что хотел посмотреть, сколько времени, и, точно оправдываясь, добродушно говорит:
— Весной очень часто по утрам идет дождь или, знаете ли, слякоть этакая…
— Ну, поехали, — поднялся Аскалон Иваныч.
— Как, разве все тут?
— Только вас и поджидали.
— Меня? Ну, так поедем, поедем…
Плащ у доктора шуршит, калоши мызгают по каменному полу, через руку висит зонтик, и на пальце качаются забытые золотые часы.
— Поедем, поедем, — торопится доктор.
Стали выходить в таком порядке: Аскалон Иваныч, за ним Тужилкин, потом кандидат на судебную должность, позади доктор.
Но доктор вдруг засуетился, отстал, повернулся лицом к меркнущей лампочке и начал отцеплять от жилетки свои часы.
— Ступайте, ступайте, — крикнул он через плечо, — я догоню вас, догоню!
Потом почти силой отодрал от себя цепочку, бросился к околоточному и сунул ему в руку свои золотые часы:
— Спрячьте, спрячьте покамест!.. — Это совсем тихо и с видом человека, говорящего тайну.
Потом опять громко:
— Иду, иду!
И зашуршал плащом, нагоняя ушедших.
Аскалон Иваныч, не очень стараясь, чтоб его не было слышно, сказал:
— Трусит-то как, а?
И надворный советник Тужилкин, надвигая на глаза черную шляпу, снисходительно ухмыльнулся вслух, потому что было темно и полицмейстер мог не заметить его презренья:
— Хе-хе!..
Уселись в дроги по двое с каждой стороны, Аскалон Иваныч спиной к доктору, Тужилкин — к кандидату. Их разделяла чем-то шершавым обитая перегородка, попискивавшая на каждой выбоине немножко громче комариного. На высоких козлах искал равновесия кучер-казак.
Скоро попали в глубокую лужу, и кучер сказал:
— Пострели-тя заразой!
И доктор удивился вслух, хотя жил в городе лет двадцать:
— Какие у нас, однако, дороги…
— Как же так, — обратился к соседу Тужилкин, — суд состоялся вчера утром, а вы еще третьего дня говорили, что Савела в город доставили…
— Что ж, и хорошо сделали, — одобрил Аскалон Иваныч, — предусмотрительно. Дел, что ли, мало у военно-окружного суда? Не одного, так другого приговорят. А зевать тут некогда: Савелов у нас не бог весть сколько, не успеешь оглянуться, как его другой город вытребует.
— Вроде как на гастроли! — почтительно заметил Тужилкин.
— Куда там на гастроли, прямо нарасхват. Редкий человек…
Дроги выкатились на пустырь, и откуда-то с горы, черной стеной вставшей за городом, сползла вниз первая молочная волна рассвета. Справа, тоже черной стеной, встала тюрьма, к которой правил кучер.
— К вам вовремя приходят столичные газеты? — вдруг обернулся доктор к Аскалону Иванычу.
— Не читаю.
И тут же лошади оступились в болото, и тяжелые брызги обдали их животы и морды, и дроги ухнули следом за лошадьми в яму.
— Оп-ля! — подпрыгнул полицмейстер, а кучер поправился на козлах и произнес:
— Язви-тя…
Лошади фыркнули.
Очень далеко залаяла собачонка, перестала, видно, прислушиваясь, как тает ее голос в ночи, и снова залаяла тоном пониже. Тюрьма вышла из мрака или, может быть, мрак стал приоткрывать свои бесчисленные одеяла. У ворот чернелось что-то широкое, большое.
— Сейчас, — сказал Тужилкин.
— А почему это, — спросил доктор у кандидата на судебную должность, — почему военные власти судят, а гражданским приходится все это расхлебывать?
Кандидат любил во всем ясную формулировку:
— То есть что расхлебывать?
Но доктор ничего не ответил.
Полицмейстер расправил свою бороду очень резко и заметил, ни к кому не обращаясь:
— Ничего меня так не раздражает, как трусость.
Надворный советник надвинул на глаза шляпу.
В это время дроги въехали в кольцо казачьего конвоя подле тюремных ворот.
На извозчичьей пролетке, съежившись, сидел товарищ прокурора. Он покачал головой и сказал, когда дроги поравнялись с ним:
— Что же так долго, господа?
Какая-то юркая тень скользнула к воротам. Они распахнулись.
Очень высокий тенор скомандовал:
— А-а-у-ау!
Лошади зацокали подковами в грязи, у каждой из них сбоку шелохнулись бесформенные фигуры, потом эти фигуры неслышно поднялись, выросли, стали всадниками, и опять непонятное крикнул тенор:
— О-о-ы!
Переваливаясь на рессорах, выехала из ворот толстая тяжелая карета, и неизвестно кто спросил громко:
