— Издалека, брат, тебя занесло, — уловил Майский обрывок фразы, сказанной бородатым пожилым мужиком. Он лежал на боку и лениво ковырял угли длинной веткой. — Дома-то что делал?
— А всякое, — зевая, ответил тоже лежавший на боку, спиной к инженеру, человек. По голосу чувствовалось, что он молодой, а окающий выговор обличал в нем волжанина. — С малых лет батрачил, потом плотницкому ремеслу выучился, по деревням с артелью ходил. В голодный год на Урал подался. Нашинских много по здешним краям бродит. Ежели не понравится у вас, в Сибирь покачусь, погляжу, какое там житье.
— Эх ты, колесо! — вмешался третий голос. — Ты, стало быть, легкой жизни ищешь? У нас трудно покажется или неприбыльно, ты — будьте здоровы — и дальше? Так я понял?
— А чего? — удивленно подтвердил волжанин. — Рыба ищет, где глубже, а человек — где лучше.
— Контракт подписывал?
— Чихал я на контракт. Сунули какую-то бумажку, а я читать не обучен. Мало ли чего там напишут. Не понравится — дальше пойду. Я — вольная птица.
— Ежели все так рассуждать начнут, кто же прииск строить останется? — лениво протянул бородатый.
— Не наша забота, — усмехнулся волжанин, — на то начальники разные имеются. А нам о себе думать надо.
— За такие слова, между прочим, морду бьют, — злобно вставил третий голос. — А у тебя она для этого-очень даже подходящая.
— Н-но-но-но! — парень приподнялся и сел. Теперь стало видно, что он высок, крепок и, вероятно, силен. — Ты не очень-то насчет морды. У морды хозяин есть.
— Подвиньтесь-ка, ребята, — Майский вошел в освещенный круг. — Люблю у костра посидеть. Э, да огонь совсем зачах. Есть дрова?
Все замолчали, разглядывая начальника. Бородач встал, ушел в темноту и скоро вернулся, волоча сухую лесину. Обломал тонкие ветки, бросил на тлеющие угли. Волжанин пригнулся, раздувая угли. Выскочили проворные язычки пламени, бойко разбежались по сухим веткам. Веселый огонь осветил людей. Майский мельком оглядел старателей — ни одного знакомого лица. Достал портсигар, предложил:
— Закуривайте.
К портсигару неуверенно потянулись руки, заскорузлые пальцы торопливо и неловко выталкивали папиросы. Горящими ветками доставали из костра огонь, прикуривали, понимающе чмокали: дескать, табак хорош. Директор прииска снова заговорил:
— Славно здесь, правда?
— Да уж это что, — поддержал бородач, — лучше наших мест не найти. Я в Расеи бывал. Есть там и леса, и реки, и сады, а не то, совсем не то.
— А вот обживемся — еще лучше будет. Город построим. С большими домами. Речку плотиной перегородим.
— Мельницу, что ли, ставить? Так ведь в здешних местах хлеба не сеют, а издалека возить накладно.
— Зачем — мельницу. Электростанцию построим. Слыхали про электричество? В каждом доме будет светло, как днем. А потом и сады разведем, — инженер бросил окурок в огонь. — А вот в первое время, конечно, трудно покажется. Работы у нас много, тяжелой работы. Не всем это понравится. Найдутся, наверное, и такие, что струсят, уйдут.
— Найдутся, — подтвердил бородач и посмотрел на парня с Волги. Тот опустил голову, рисуя прутиком на обожженной земле какие-то фигуры. Третий старатель, тот, которого Майский раньше не рассмотрел, сумрачно заметил:
— Я бы их и держать не стал. Коленкой под зад и катись ко всем чертям.
Волжанин еще ниже опустил голову. Александр повернулся к бородачу.
— Бежать со стройки — это дезертирство, это все равно, что солдат с фронта уходит, бросает товарищей. Вы тут защищайте родную землю, а я лучше спрячусь, мне своя шкура дороже… У нас здесь тоже фронт, только трудовой, и мы — солдаты армии труда. Верно, трудно будет. А разве кто-нибудь обещал вам легкую жизнь? И денег мало будет, пока не начнем добывать золото. Об этом вы должны все знать. И по-моему, лучше так: испугался или не понравилось — уходи сразу. На твое место другие придут, кто не только о себе думает.
— Истинно. Наши-то местные не уйдут, они знают что к чему, а вот всякие вольные птицы, — он бросил недобрый взгляд на волжанина, — на них надейся с опаской. А с дезертирами разговор бывает короткий.
Майский поднялся, поправил сползшую шинель.
— Спасибо за огонек. Спать пора. Завтра вставать рано.
И шагнул в темноту. Старатели смотрели ему вслед. Волжанин повернулся к бородачу, спросил хмуро:
— Кто такой?
— Человек. Не тебе чета.
— Директор прииска это. Не узнали?
— Н-но?
— Вот тебе и но. Эх ты, колесо.
Лежа в палатке, Александр Васильевич вспоминал разговор у костра. «Много ли их таких, как этот парень с Волги? Десять? Двадцать? Сто человек? А вот возьмут и разбегутся все, что тогда будешь делать, директор? Нет, все не убегут. Люди рабочие, они понимают не хуже меня: ехали не к теще на блины. Есть среди старателей и коммунисты, это моя главная опора, Алексей Каргаполов правильно говорил. А если ты директор, то сделай так, чтобы все люди поняли свою задачу, чтобы не разбежались. Разве митинг завтра устроить? Рассказать, объяснить? К черту, митинговать некогда, работать надо. Сам пример показывай, на тебя смотреть будут, на тебя, на других коммунистов равняться. Это получше митинга». Уже засыпая, упрекнул себя: «Не узнал, как того, бородатого, зовут. Стоящий мужик, побольше бы таких. Они тоже помогут тебе, директор…»
С рассветом лагерь пришел в движение. С пилами и топорами люди двинулись на тайгу. Валили деревья, корчевали пни, расчищая большой участок под будущий поселок. Работали все, в палатках и балаганах остались только женщины с малыми ребятами да глубокие старики, неведомо зачем притащившиеся на стройку. Но и они не сидели без дела. Женщины готовили старателям еду, старики поправляли инструмент, чинили сбрую.
Когда с севера потянуло холодом, а из низко стелющихся белесых туч, кружась, упали первые крупные, блестящие, как чеканное серебро, снежинки, на берегу таежной речки уже стояло пять длинных бараков и несколько домиков, и место вокруг них больше не казалось диким. Эти бараки положили начало новому приисковому поселку, который два мечтателя — Мельникова и Майский — хотели превратить в город: большой, красивый, всем на радость и удивление. А пока это были бараки нового поселка, еще не обозначенного ни на одной карте, и которому пока не было названия.
Молодой директор прииска не знал ни минуты покоя. За день он успевал побывать всюду. И не просто побывать, посмотреть, как работают люди и дать распоряжения. Приехав на участок, где работали плотники, он слезал с лошади, привязывал ее к дереву, и, поздоровавшись, подзывал десятника. Заглядывая в записную книжку, с которой никогда не расставался, строго допрашивал, почему не сделано то-то или то-то. Десятник оправдывался, божился, что положенную работу артель закончит в срок и, наклонившись к уху директора, шептал, воровато оглядываясь на рабочих:
— Пьют они, подлецы. И где самогон берут — не пойму.
Майский смотрел на красный, похожий на сливу нос десятника, усмехался, зло сузив серые глаза:
— А сам-то ты где его достаешь?
— Я, окромя воды, ничего не пью, Александр Васильич, — десятник прикрывал рот широкой ладонью, деликатно покашливал. — Истинный Христос, не пью. Уж это вы зря.
От плотников директор ехал на участки, спускался в шахты, проверял пробы, заглядывал в лаборатории, на лесопилку. Ел чаще всего там, где заставал его полдень. И горе кашевару, если похлебка отдавала рыбой, а каша пригорела. Вторая половина дня тоже проходила в разъездах. В конторе Александр Васильевич появлялся редко и ненадолго. В свою палатку он приходил поздно, наскоро съедал остывший ужин, заботливо принесенный из общей столовой Алексеем Каргаполовым, и, если на вечер не намечалось никаких дел, валился на матрац, набитый упругим душистым сеном, прикрывался стареньким шерстяным одеялом и моментально засыпал. Иногда вечерами подолгу сидел с Алексеем, обсуждая текущие дела или весь день ездил вместе с ним по прииску. Часто его будили среди ночи. Иногда, что случалось реже, ему удавалось спокойно проспать до утра. В пять часов утра чисто побритый, бодрый начинал обычный трудовой день. Александр Васильевич по-настоящему был счастлив, ощущал в себе столько силы, что ему казалось, он может работать и работать, без сна и отдыха. Его энергия заражала окружающих.
— Наш-то директор двужильный, — уважительно говорили старатели. — Молодой, а и старому не грех у него поучиться.
К зиме в глухом таежном краю появился новый прииск. Его так и называли: Новый.
Зима пришла сразу. Накануне выдался на редкость теплый и тихий день. Скупо, но ласково светило солнце. Уходя, оно долго стояло над зубчатой кромкой дальнего леса, веером рассыпая бронзовые негреющие лучи, а потом сразу померкло, будто провалилось в темно-лиловую, незаметно наплывшую косматую тучу. Ночью с севера подул ветер — сначала легонько, потом сильнее, заметался по сторонам, налетел на деревья, раскачивая и пригибая их. Перед утром повалил снег и быстро засыпал тайгу, дома и бараки старательского поселка. Снег не переставая падал весь день и всю следующую ночь. Ветер свирепел, разбрасывая снежные навалы и снова наметая большие сугробы.
