Нэфисэ молча сносила ревнивые упреки старухи, боялась обидеть ее необдуманным словом. «Нет горя горше материнского!» — оправдывала Нэфисэ свекровь и пуще прежнего заботилась о ней. «Тебе трудно в гору с ведрами подниматься, ты старая», — говорила она и бегала по многу раз к речке, таскала воду, даже когда возвращалась с дальнего поля на одну только ночь. «Тебе тяжело, я сама сделаю», — твердила она и колола по ночам дрова, мыла полы, стирала белье.
Открытая душа невестки, ее приветливость и незлопамятность смягчали сердце Хадичэ. Ей было по душе и то, что невестка вырастила лучшую в районе пшеницу и добилась своим усердием уважения старших в деревне.
«Ай-хай, не напраслину ли возводят на нее?» — сомневалась иногда старуха.
Но когда все поднятое со дна души начинало утихать и в доме воцарялся мир, длинные языки вновь посыпали солью раны Хадичэ.
— Оказывается, Нэфисэ остыла к Зиннату, — говорили они. — Она так и заявила: «Попомню я ему старое зло, будет он еще по мне сохнуть! Вот только пшеничку получу, любого поставлю на колени!» А сейчас на нее Хайдар метит, целый день вокруг вертится.
Этого было достаточно, чтобы снова ввергнуть Хадичэ в отчаяние.
Сын Газиз после смерти своей стал ей еще ближе, еще дороже. У нее было такое ощущение, будто он постоянно находится подле нее, ищет от кого-то защиты под ее материнским крылом. Когда говорили о подвиге Газиза на фронте или вспоминали добрым словом его дела в колхозе, Хадичэ принимала это и на свой счет, радовалась и за Газиза и за себя. Чем больше отдалялся день гибели сына, тем выше становился Газиз в ее глазах. Теперь уже он ей представлялся большим командиром, ведущим за собой бесчисленное войско. По ее мнению, следовало бы написать портреты всех командиров, погибших на фронте, вывесить их в больших городах, рассказывать о них школьникам, — чьими они были детьми, как самоотверженно сражались за родину. Любой жест, любое слово, которое, как казалось Хадичэ, набрасывает тень на память героев, она воспринимала как тяжкое оскорбление, как поругание святыни. Хадичэ страдала не только за честь своего сына. Кровными врагами становились ей все женщины, которые забыли о верности мужьям, проливающим на фронте кровь.
Вдобавок ко всему, Бикбулат наговорил ей вчера немало горьких слов. Дескать, Нэфисэ губит лучшие свои годы в работе на свекровь; работает как лошадь, а все равно ее не ценят. Дескать, и в замужестве не видела никакой радости... Поняла тут Хадичэ, что гложет свата думка о хлебе, который получит за работу его дочь. Как будто растила она пшеницу для семьи Хадичэ!
«Конечно, сговорились, — решила Хадичэ. — Что у старика на языке, то у дочери на уме. Ведут подкоп исподтишка».
Вещим показался и сон, который видела она вчера. Будто идет на свою полоску, а у околицы стоит Газиз. «Сынок, — говорит она ему, — мы стосковались по тебе. Почему домой не придешь?» А Газиз только головой качает. Посмотрит в сторону деревни и отвернется, посмотрит и отвернется...
Целый день Хадичэ кусок в горло не шел. Что мог означать этот сон? И решила она, что сводится все к одному: на жену сынок обижается, не находит душа его покою. Потому, наверно, и во сне явился — захотел сказать: «Мама, неужели не видишь?»
— Господи, а что я могу сделать?.. — бормотала Хадичэ.
Старуха не знала, к кому же ей пойти со своими думами. Пробовала со стариком поделиться. Остановила его прямо на дороге у своей полоски:
— Что будем делать? То смерть Газиза заставила постареть, теперь из-за невестки стареешь... Неужто будем дожидаться, когда посмешищем станем для людей?.. Газиз во сне с обидой явился. Отец ты ему или нет? Почему не поговоришь с ней?
Тимери, поглаживая бороду, долго и с грустью смотрел в сторону Яурышкана, потом ласково, словно утешая ребенка, провел широкой ладонью по ее спине.
— Мать, — сказал он, — и мне дорого наше дитя. И у меня сердце о нем болит. Подумай все-таки, не ошибаешься ли ты? Есть друзья, а ведь есть и недруги. Не от зависти ли затуманивают тебе голову? Ведь невестка все время у меня на глазах. Не такой она человек, старуха! Ты же сама знаешь, трудная сейчас пора. Хорошо, ежели вовремя уберем да сдадим хлеб. А ежели нет — опозорится наш «Чулпан». Пшеница невестки тут решает. Мы хотим сравняться с Аланбашем. А невестка, она в коренники впряглась. Мы говорим всем: «Бригада Нэфисэ дает сто пятьдесят — двести процентов, а вы почему отстаете? Неужто мочи не хватает?» И тянутся за ней и другие... Не принимай в обиду, мать, не все ты понимаешь, к старому тянешь! Умница твоя невестка и ведет себя хорошо. Не трогай ты ее! Вот поставим колхоз на ноги, кончится война... Ведь Нэфисэ еще очень молода, не будет же она весь век нас с тобой стеречь. Коли соберется замуж, сам, как родной дочери, свадьбу сыграю... — И тут же он перешел на свое: — В третьей бригаде с молотьбой плохо. Ежели не вернусь, значит, заночевал на стане. — Сказал это и пошел своей дорогой.
После разговора с Тимери Хадичэ как будто успокоилась немного, но вспомнив скорбное лицо сына, снова потемнела. «Завертелся совсем, — подумала она о муже. — Разве ему до нее? Не замечает небось по простоте своей, а последить не догадается!»
Наконец Хадичэ решила кончить работу и принялась подбирать колоски. Вдруг она увидела на дороге быстро шагающего военного человека. Сердце Хадичэ забилось учащенно.
Ах, это материнское сердце! На что только оно не понадеется!
Хадичэ быстро собралась и, положив серп на плечо, вышла на дорогу. Не успела она сообразить, кто это, как к ней подошел, крепко ступая по земле огромными сапогами, высокий круглолицый солдат.
— Хадичэ-апа, соседка! Жива-здорова?! Не узнаешь, что ли! — вскрикнул, улыбаясь, солдат. — Да ведь я ваш сосед, Султан! — И он радостно протянул ей обе руки.
О Султане рассказывали, что он попал в окружение под Ленинградом, а после, кажется, и писем от него не было. Вспомнив, что Апипэ непристойно вела себя без него, продала зачем-то надзорные постройки, Хадичэ совсем растерялась.
— Господи, Султангерей! Живой, значит?.. Радость-то какая! — проговорила она дрожащим голосом и заплакала.
Они пошли рядом. Султан говорил и беспрерывно поглядывал в сторону деревни.
— Живой, Хадичэ-апа, живой... Вернулся, да ненадолго, на один денек. Мы едем туда, вниз по Волге, вот я и отпросился у командира, сошел на своей пристани. Слыхали небось, дела там у нас какие?..
— И впрямь-то ненадолго! Хоть бы дня на два, на три... Эх, дети, дети!.. — сказала уже более спокойно Хадичэ. — А насчет Сталинграда слыхали. Как не слыхать? К Волге ведь идет... Говорят, как Я'джуж и Ма'джуж[38], все на пути сметает... Неужто до Волги доберется, Султангерей?!
Султан шел широким армейским шагом и жадно смотрел вокруг. Война заметно изменила его. И шагал он тверже, и в плечах будто стал шире. А раньше был какой-то вялый, болезненный.
— Точно, идет фашист!.. Идти-то идет, Хадичэ-апа, что скрывать, да вот уходить как будет?! Волга — это не шутка, Хадичэ-апа. Потому и говорю: прийти-то придет, да живым вряд ли уйдет! Это тоже точно! — Солдат смотрел на кучи скошенного гороха, на копны ячменя, стоявшие по краям дороги. — Хлеба-то какие хорошие уродились! — сказал он. — Теперь бы только убрать вовремя... А яровые на Яурышкане?.. Так, так!.. Ну, а Апипэ как живет? Здорова?..
Султан улыбался, ожидая рассказ о своей жене, о том, как тоскует, ждет его.
У Хадичэ даже в глазах потемнело. Ведь Апипэ вчера мужчину с пристани привела. «Что сказать?» — испуганно думала она, отворачиваясь в сторону, чтобы скрыть смятенье.
— Здорова-то она здорова... — еле выдавила Хадичэ. — В бригаде у нашей невестки работает. Да сегодня что-то дома была. По делу, видно, вернулась с поля.
— Ага, здорова, значит? Почему же не писала мне? — Султан тихо усмехнулся. — Своя ведь, близкая, Хадичэ-апа... По правде, соскучился я по ней. Сидишь на отдыхе после боя и думаешь... вспоминаешь! Беспокоишься все: здорова ли, не случилось ли чего? А во сне приснится, радуешься целый день, веселый ходишь...
Он пристально разглядывал раскинувшийся перед ним Байтирак; окинул взглядом речку, огороды, одетые зеленью улицы и, разволновавшись, вдруг часто заморгал глазами:
— Вот он!.. Родной уголок!
Боясь, как бы сосед опять не заговорил об Апипэ, Хадичэ принялась рассказывать о колхозных делах, передавала деревенские новости, но как только взгляд ее падал на сияющее лицо солдата, у нее сердце сжималось и даже дыхание перехватывало.
Когда они дошли до двух сосен, Султан торопливо поправил ремень, сдвинул набекрень пилотку и проверил кончиками пальцев, не подвернулся ли ворот гимнастерки.
— Скоро будем дома! Вон ивы на вашем огороде! — показал он на густо разросшиеся купы деревьев.
— Да, да, наши ивы. Не забыл еще, сынок!..
