— Прихожу к пионерам. Шум, гам невозможный, в барабаны бьют. А я, откровенно, после контузии не могу такого гвалта выносить. Для начала заехал барабанщику по шее, заплакал он. «Чего, — говорю, — дурак, плачешь? У нас на фронте одному голову оторвало, и то не плакал. А тут пальцем его тронули, и уже нюни пустил. Пионер ко всему должен быть готов…»
Затянувшись поглубже, Павло сплюнул на пол.
— Пошли в поход. Читаю по книжке, а там написано: «Кухня следует сзади». Вот, — думаю, — заковыка! А де ж кухню взять? На всякий случай велел пяти пионерам по пятку кирпичей с собой прихватить. На кухню. Идём. Дождь хлещет. А нам хоть бы что. В первый день километров тридцать с гаком отмахали, хотя в книжке сказано, что «переходы можно и по сорок делать». Ладно, думаю, потренируемся, будем и по пятьдесят ходить.
— Ну а как же с кирпичами? — допытывались ребята, хватая Бульбанюка за рукав его рыжего кожуха.
— По очереди несли. Но к вечеру уставать что-то пионеры стали. Стали жаловаться. «Эх, — говорю, — нытики вы, эпилептики. Маменькины сыночки холёные. На фронт бы вас, сразу узнали бы, где раки зимуют!» В общем, держу их, не распускаю. А они как упали на землю, так тут же и позасыпали. И вечерять никому неохота. «Да, — думаю, — вот оно, поколенье новое растёт. Цветы жизни! Слабачки пошли. Нет, — думаю, — надо покруче с ними. В коммунизм должны сильные прийти». Беру справочник, читаю: «Лошадей чистить с утра». Тю, чертовщина, а где ж, — думаю, — лошадей брать? Побежал на хутор. Обращаюсь к одному хозяину, дивлюсь, хозяйство у него подходящее: и коровки, и лошадки добрые. Овцы-поросятки. «Разрешите, — прошу, — у вас коней почистить!» — «А мне, — отвечает, — это ни к чему. У мене работник есть». — «Так мы ж бесплатно. Нам по инструкции так указано». — «Ну, раз по инструкции, тогда, — ответил он, — не возражаю!» Пригнал я пионеров. К вечеру всю конюшню до соломинки вычистили. Пошли обратно в лагерь. Хозяин вслед кричит: «Спасибо, хлопцы! Приходите и завтра: свинарник будете чистить!» — «Придём, — отвечаю, — спасибо, папаша, за гостеприимство!» — И Бульбанюк прощально помахал в воздухе своей огромной медвежьей лапой.
В действительности Павло был далеко не такой простак, каким казался, и где в его рассказе была правда, где выдумка, отличить было трудно, но он с запорожской хитрецой поддерживал за собой славу чудака. Чудаку многое прощалось. И Бульбанюк это отлично знал.
— Устроил я с пионерами спортивные соревнования по бегу. Кто первый прибежит — коробку шоколадных конфет получит. Бежим. Я, конечно, как взрослый, первым примчался к финишу… Ну, и заработал награду… В общем, живём, не тужим, в лесу закаляемся. Утром лошадей чистим, а вечером под дождём у костра беседуем. Настоящая походная жизнь. Все ничего, да что-то мои пионеры заболевать стали. «Эх, — думаю, — маменькины сыночки. Слабачки. Куда только вы и годитесь?» И пошёл с ними обратно домой. По грязи.
Вызывают меня на другой день на заседание. «Чем ты, — спрашивают, — руководствовался?» — «Вот, — говорю, — пожалуйста, инструкция. По работе в лагерях». Читают они и головами покачивают. «А ты обложку читал?» — «Читал». — «А ну, прочитай ещё раз!» Читаю — и очам не верю… А там чёрным по белому написано: «Инструкция по работе в лагерях… кавалерийских частей». «Ну и ну!» — думаю. Вот, братцы, какая со мной хреновина приключилась! А всё секретарь напутал…
Последние слова Бульбанюка тонут в неудержимом хохоте всей собравшейся компании. А Павло, увидев проходящего по коридору Жукевича с нахмуренным лбом и сердитыми бровями, сразу умолк и сосредоточенно стал затаптывать окурок.
Наш городской комитет комсомола разместился в старинном особняке крупных мануфактуристов Тарасовых. Заседание проводится в зеркальном зале. Высокие бемские зеркала вделаны в стены и, неоднократно повторяя отражения слепящих огнями хрусталей многоярусных бронзовых люстр и похудевшие, серые лица комсомольцев, усиливают и без того многосветную, нарядную и чуждую нам праздничность высокого зала.
Жукевич беспощадно клеймит возмутительный, недостойный поступок Бульбанюка. Такими негодными средствами мы не только не завоюем сердца молодежи и верующих, но и оттолкнем их на недосягаемую дистанцию. С подобной махаевщиной надо кончать. И здесь уместен только хирургический метод. Гангрену не лечат, её удаляют. Бульбанюка надо из комсомола выгнать.
Я гляжу на Бульбанюка. Расстегнув кожух до пояса и обнажив могучую крутую грудь, Павло с наивным простодушием улыбается Жукевичу, в лад его словам покачивая своей заросшей лобастой головой, словно это говорится совсем не о нём, о Бульбанюке, а о ком-то постороннем.
Жукевич говорит горячо и доказательно, но ребята на стороне Бульбанюка. Павла любят. Сюрприз для всех — выступление Любаши. Её только что приняли в комсомол, но наша Свечка бесстрашно вступила в схватку с Жукевичем. С нежно-розовыми лихорадочными пятнами на бледных щеках, в сбившейся на сторону голубой полинялой косынке, она необыкновенно красива. Именно в эту минуту я с какой-то странной и необъяснимой ясностью разглядел тихую, проникновенную (и, как мне казалось, одному мне видимую) её расцветшую девичью красоту. Нет, не подросток, передо мной стояла стройная, уже вполне сформировавшаяся девушка, в той поре первой весны, когда сердце сладостно сжимается от неясных предчувствий, когда мир кажется прекрасным, небо чистым и воздух дышит ароматами свисающей через забор белой влажной сирени. Чёрт знает, какие сравнения, желания и мысли в тот миг зажглись и промчались в моей разгорячённой голове и радостно застучавшем сердце! Я боялся назвать это незнакомое мне чувство каким-нибудь неточным словом и сидел, присмирев, вслушиваясь не в смысл, а в музыку Любашиного голоса. Он звенел возмущением и искренностью. Да, Бульбанюк провинился. Но ведь его поступок был продиктован добрыми побуждениями. Он хотел выступить против языческих обрядов. И чисто по глупой случайности с ним произошел этот конфуз. Разумеется, это не метод антирелигиозной пропаганды, но исключать из комсомола за эту провинность, как ей кажется, было бы большой и недопустимой ошибкой.
Дальше я ничего не слышу, я лишь вижу перед собой лицо Любаши, прекрасное в своей взволнованности, такое милое и озабоченное, вижу сияющие глаза Бульбанюка и вместе со всеми от души аплодирую предложению, внесенному Свечкой, — ограничиться выговором и организовать при клубе антирелигиозный кружок. Как это умно и справедливо!
* * *
Сегодня я сделал невероятное открытие. Перед вечером мы шли с Любашей на очередное занятие кружка политграмоты. Впервые овладевали мы азбукой коммунизма, знакомясь с тем, что такое труд, прибавочная стоимость, стачка, локаут. Занятия в кружке проводил Жукевич, он поражал нас своей эрудицией.
Идем мы со Свечкой по улице Ленина (бывшей Почтовой) и ведём разговор о Жукевиче. В небе ни облачка. Воробьи, взъерошив крылья, купаются в пыли. Иду я рядом с Любашей, восторженно разглядываю её и вдруг обнаруживаю, что у нее неодинакового цвета глаза. Непостижимо! Один — голубовато-серый, а второй — с нежной, едва уловимой золотинкой. По-видимому, это и придает её взору ту неизъяснимую и притягательную таинственность, почти загадочность, которые всегда так поражали меня. Любаша искренне огорчена моим открытием.
— Но неужели ты не замечал этого раньше? Так давно знаем друг друга…
На самом деле, так давно мы с ней знакомы, и вот, пожалуйста, такой неожиданный сюрприз!
Глупая, она, вероятно, предполагает, что этот её милый недостаток может как-то повлиять и отразиться на наших отношениях. Мне её тревога почему-то приятна, значит, ей моё мнение не совсем безразлично. Иду, молчу, а в башке ни с того ни с сего — Пушкин: «Цветы последние милей роскошных первенцев полей. Они унылые мечтанья живее пробуждают в нас: так иногда разлуки час живее самого свиданья»… При чём, думаю, тут «унылые мечтанья» и «разлуки час»?.. Никакой разлуки! Так хорошо жить на свете, шагать по этой выщербленной мостовой, через базар, где так сладко пахнет арбузами и свежеиспечёнными чуреками.
С хлебом и продуктами всё хуже и хуже. Недород. В полях всё выгорело. Вот почему ноздри за полквартала слышат этот непередаваемый, волнующий запах пропечённого хлеба. Пока нас выручает кукурузная мамалыга и тыква. Но подходит осень, а там и зима… Голод глядит на нас с плакатов, да он и вокруг. У базарных лотков как тени бродят полуголые скелеты, обтянутые дряблой кожей. Они подбирают и жадно грызут арбузные корки, роются в мусорных ящиках, своими огромными, замученными глазами, робко, будто с того света, глядят на прохожих. Сердце разрывается от жалости.
Невольно я оглядываю Любашу. За последние дни она тоже сильно сдала. Хлебный паёк урезан до четверти фунта. Изредка нам удаётся проникнуть в вокзальный агитпункт и по комсомольским билетам получить кружку кофейного суррогата из пережжённых хлебных корок, таблетку сахарина или кусочек засохшей глюкозы.
