— Граф! — захлебывались смехом женщины. — Ваше сиятельство!
В четырехэтажном «Пале-Рояле» было пятьдесят восемь номеров, номера мало отличались друг от друга, цены их возрастали прямо пропорционально количеству мебели, а из мебели главную роль в цене играл умывальник с зеркалом. Из номеров самыми лучшими считались шестирублевые, двухкомнатные, — сорок седьмой и восьмой. В первой комнате, предназначенной для спальни, находились: деревянная кровать с выточенными вместо шишек купидончиками, тумбочки со стеклянными крышками, ковры с рисунками, изображающими любовные сцены, и мраморный умывальник с двумя кранами, овальным зеркалом и полочками. Вторая комната была меньше размером, носила деловой характер, у окна помещался стол с письменными принадлежностями, у стены — шкаф, в который поместилось бы пар двадцать платьев, на стене — картина: копия с «Княжны Таракановой» К. Флавицкого, а в углу — диван и плевательница с дубовой крышкой, поднимающейся нажимом педали. Из-за дорогой цены оба номера редко сдавались внаем, обыкновенно, в одном из них, сорок седьмом, проживал граф, в нем же помещалась контора, — штаб гостиницы и ресторана.
Шестого июля днем к «Пале-Роялю», под’ехал автомобиль, из машины выскочил гражданин с портфелем и вырос перед задремавшим на солнышке швейцаром.
— Кто здесь ответственное лицо? — спросил гражданин таким тоном, что швейцар немедленно снял фуражку с золотым кантом. — Доложите!
Перепрыгивая через три ступеньки, дрессированный швейцар помчался по лестнице, позвал графа, и граф, для которого всякий посетитель с портфелем предвещал беду, спустился вниз. Гражданин показал удостоверение, в котором именовался уполномоченным Госхлебторга, Сидякиным, и заявил, что ему нужен номер со всеми удобствами. Пропустив вперед Сидякина, граф повел его в сорок восьмой номер, уполномоченный осмотрел комнаты, ткнул кулаком в диван, выдвинул ящики стола, попробовал — льется ли вода из умывальника, и об’явил, что снимает номер.
— Предупреждаю вас относительно паразитов! — строго сказал Сидякин, подняв указательный палец. — Всякое появление их в моем присутствии недопустимо!
— Честью ручаюсь! — воскликнул граф, отступая за дверь. — В гостиницу вход паразитам строго воспрещен.
Гостиница имела старинную славу устроительницы женских судеб, женщины приезжали в «Пале-Рояль», как в старое время на бархатный сезон, с обширным запасом платьев, шляпок, обуви и переодевались не менее трех раз в день. Приезд уполномоченного Госхлебторга взволновал пале-роялисток, многие мечтали стать ответственными дамами, мучали графа расспросами о новом постояльце, и граф, не без выгоды для дел гостиницы, назвал Сидякина богатым холостяком и ловеласом. Женщины забирались на балконы четвертого этажа, искусно показывая себя и свои наряды, лорнировали Сидякина и единодушно зачисляли его во вторую категорию интересных мужчин.
Заложив руки за спину, Сидякин скользил взглядом по женщинам, его молочное, круглое лицо с аккуратными бакенбардами томилось от равнодушия, правая каштановая бровь поднималась, и на лбу набухала гармошка морщин. Иногда на балконе он опускался в плетеное кресло, сажал на нос очки в квадратной роговой оправе и читал газету «Советский Крым». Пале-роялистки видели американский профиль его лица и руки — маленькие, как у девочки. Он не выходил из своего номера ни на пляж, ни в ресторан, ему подавали в номер кофе, газеты, обеды, он уклонялся от знакомства не только с женщинами, но и с мужчинами, разрешая входить к себе лишь номерантке Мадлене и парикмахеру Полю-Андре. Бакенбарды, квадратные очки, неприступность разожгли, любопытство, и десятки надушенных секреток приглашали Сидякина в курзал, к памятнику Фрунзе, в сквер коммунаров, даже а этнографоархеологический музей. По наущению тех же корреспонденток владельцы прокатных лодок предлагали ему на самых выгодных условиях покататься по морю, а граф, скрепя сердце, просил поездить верхом на его пегой кобыле.
— Прошу оставить меня в покое! — сказал Сидякин графу. — Вы предаете широкой огласке мое пребывание в вашей гостинице! Это является буржуазным видом рекламы! — и он повернулся к нему спиной.
На пятый день пребывания в «Пале-Рояле» Сидякин получил срочную телеграмму, и в первый раз Пале-роялистки увидели, как он бегал по балкону, разговаривая сам с собой. Лицо его порозовело, кончики ушей пылали, он покусывал нижнюю губу, и его роговые очки плясали на носу. Волнение Сидякина передавалось пале-роялисткам, они отправились на разведку и узнали от Мадлены, что уполномоченный заказал к десяти часам автомобиль. Сперва подумали, что он уезжает из гостиницы, но граф, умеющий читать на расстоянии чужие мысли и телеграммы, — заявил, что Сидякин вернется до двенадцати часов обратно. Сколько свиданий в кафе «Чашка чая» было в этот вечер расстроено! Сколько мужских проклятий полетело вслед уезжающему Сидякину, который откинулся на кожаные подушки и затрепыхался на прокатной машине! Гипсовые боги были по колени забросаны окурками, у зябнущих пальмочек нервные пале-роялистки оборвали листья, повар от безделья ловил рукой мух и бросал их на клейкую бумагу!
Южная ночь — негритянка, катящая за море золотой обруч, в последний раз дохнула жаром, с моря плеснулся прохладный бриз, и земля стала отдавать теплоту, которую накопила за день. Наступало торжество луны, зарождающее в человеке неиз’яснимое томление, блаженное созерцание и ненасытное желание жить. В курзале неистовствовал джаз-банд, оркестр негров, которые под свою музыку, как индийские фокусники смертоносных кобр, заставили лунатиками скользит американцев. Джаз-банд врывался в уснувшие дома отдыха, санатории, в закрытые на ночь древние мечети, кенассы, соборы и синагоги. Напротив гостиницы рыбаки отправлялись в море, укладывали в лодку невода, запасные весла и ржавые черпаки. Один рыбак садился в лодку, другой, засучив по колени штаны, отталкивал лодку с мелкого дна и на ходу влезал в нее. Жены рыбаков стояли на набережной, их глаза, просоленные слезами, следили за рыбацкими фонарями, и ветер трепал их кумачовые юбки, как советский флаг.
Пале-роялистки сидели перед входом в гостиницу, перешептывались, и многие, обнимаясь, склоняли голову на плечо соседки. Это были не соперницы, стремящиеся завоевать сидякинокое сердце, а союзницы, восставшие против их недосягаемого божка. В половине двенадцатого двадцать пар глаз целились в Сидякина, который, ничего не подозревая, вышел из автомобиля и помог выйти женщине. Приезжая была по горло закутана в кашемировую шаль, и, разглядывая ее, как марсианку, пале-роялистки ехидно восторгались ее классическим гримом. Правда, они тоже в лошадиных дозах потребляли косметические средства, но в такой героический момент они, естественно, забыли об этом пустяке.
Сидякин заказал ужин, повар в полном облачении стал священнодействовать у плиты, Мадлена забегала с посудой между сорок восьмым номером и рестораном. Граф торжественно выходил в коридор, останавливал номерантку и, подняв крышку миски, втягивал в нос жирный пар кушанья.
— Мадлен! — говорил он. — Доложите товарищу Сидякину, что наш повар служил у его высочества великого князя Михаила Александровича!
Пале-роялистки проникли в номер графа, заперли дверь на ключ, и розовые ушки приникли к стенке, смежной с номером уполномоченного. Было слышно: номерантка постукивает каблучками, вилки, ножи лязгают и женский смех звякает, как стекляшки. С полчаса пале-роялистки строили из обрывков слов фантастические предположения, потом заспорила одна, ей возразила другая. Розовые ушки отклеились от стены, женщины стали упрекать друг друга в пристрастии, от упреков перешли к взаимным обидам, от обид — к ссоре. Граф долго стучался в дверь своего номера, пале-роялистки открыли и обиделись, что он невежливо ворвался в женское общество.
— Милостивые государыни! — воскликнул граф, бросаясь за женщинами. — Клянусь честью дворянина, я не знал о вашем благосклонном визите!
Только одно ухо — пухлое с плоской раковиной, со следами ушной серы — присосалось к стене, как улитка, и вбирало в себя все слова и звуки из сорок восьмого номера. Это ухо принадлежало жильцу двадцать третьего номера, Мирону Мироновичу Миронову, который всего три дня проживал в гостинице и, напористо входя в дружбу с графом, наводил справки об уполномоченном Госхлебторга. Мирон Миронович не принимал участия в споре женщин, он, слегка присев, застыл с распахнутыми глазами и округлившимся ртом, напоминая гипсового брюхастого Будду. Когда граф хотел включить электрический свет, он услыхал сопение и, подумав, что в комнате осталась женщина, сказал в темноту:
— Миль пардон, мадам! Я собираюсь спать!
— А ты, мамочка, спи!
