Узнать и понять себя как человека в природе и в обществе — это уже так много, что хватит рассказывать на всю жизнь. Нельзя, однако, смотреть только в себя. Надо переносить свое на окружающих, а от них на себя.
В полную силу полыхало над пыльными дорогами солнце. На многие километры вокруг дремали в полдневном оцепенении поля, и казалось, что все живое, всякая былинка молитвенно просит: «Дождя!»
О, эти косые солнечные дожди первоначального лета! В ясном небе сгустится вдруг сине-серая дымка, и до самой земли падает от нее сотканная из золотистых нитей завеса. Добродушно проурчит гром, скатится куда-то за горизонт, словно телега по бревенчатому мосту; зазвенят под ударами капель лужи, и начнется бойкий, веселый разговор воды с травою, с крышами, с деревьями, пшеницей и овсами…
Такой дождь пережидал я в деревне Золотая Грива.
Светлое название — Золотая Грива и темное — Дегтярка. И просто поразительно, как пристали они двум соседним деревням. Золотая Грива стоит на песчаном бугре, открытая со всех сторон, тянет к небу белую колокольню и смотрит окнами на светлые стороны — восток и запад. Дегтярка же прикрыта дубами, ветлами, и, подойдя к ней, упрешься в глухие стены сараев. Лицом она повернулась к темному бочагу с илистыми берегами и глядит на север.
Здесь я остановил красивого парня в серой рубахе распояской и спросил дорогу.
— Вам надо идти вот здесь, — показал он вдоль бочага. — Но все равно вы собьетесь, поедемте лучше с нами.
Появились еще парни с корзинами, набитыми свежим, еще дымящимся мясом, мы сели в утлый ботник, тотчас же наполнившийся до половины водой, и переплыли на другую сторону бочага, где стоял в дубовой роще грузовик.
Он быстро домчал нас до большой деревни Заборочья. Здесь у колхозного правления, ожидая чего-то, толпился народ, и все принялись бестолково рассказывать мне дорогу, упоминая кустики, вешки, сухие сосенки, возле которых надо было повернуть налево, или направо, или чуть-чуть.
— Куда же идти об эту пору, ночь на носу, — вмешался председатель, рослый мужчина с густой, совершенно седой шевелюрой. — Полинка, проводи его к Генке, пусть ночует. Где Генка?
Пока искали Генку, мы сидели с председателем на пороге правления, отгоняя веточками комаров. Подошел Генка — в майке, босой, с вожжами в руке — и к нашему разговору о хозяйстве прибавил:
— Скотина в прошлом году была изо всех. Нынешний год тоже сена хорошие, прозимуем.
— Погоди, — сказал председатель. — Сперва скосить надо.
— Скосим. В сенокос дашь по три рубля авансу на день — и скосим.
— Погоди, — опять сказал председатель. — Пожалуй, по три-то не выйдет.
— Ну, а для колхозников прошлый год как был — «изо всех»? — спросил я.
— Изо всех, — сказал Генка. — Четыре года подряд за так работали, а в прошлом получили по два рубля, по полкилу хлеба, сколько хошь картошки да сена.
Парни сгрузили с машины мясо, и шофер — тот, что первым встретился мне в Дегтярке, — спросил председателя:
— Кому нести? Студень кто будет делать?
— У нас завтра праздник, — объяснил мне председатель. — Приедут делегаты из «Маяна», будем подводить итоги соревнования. Только тут дело ясное: у них шестьдесят гектаров кукурузы не посеяно. Мы вчерась проверяли. Оставайтесь посмотреть, наши речи послушать.
Когда, поужинав душистым ржаным хлебом с холодным молоком, я укладывался в чистой Генкиной горнице, он зашел погасить лампу и сказал:
— У маяковцев шестьдесят гектаров кукурузы не посеяно. Слабы они выйдут против нас.
Утром тяжелая синяя туча принесла дождь. Приезд делегатов из колхоза «Маяк» совпал с ним, но они, даже не зайдя в правление, отправились смотреть хозяйство. Председатель, волнуясь, несколько раз подходил к окну и твердил:
— Пусть смотрят, ничего. У них шестьдесят гектаров кукурузы не посеяно.
Туча вскоре иссякла, и собрание разместилось на лавках в тени огромной березы, еще ронявшей на кумач стола крупные капли. Председатель вынул записную книжечку и, особенно упирая на достижения, зачитал длинный ряд цифр. Его не перебивали. Только один раз к столу подошли гуси, и председатель, махнув на них книжечкой, сказал:
— Полинка, прогони эту тварь.
В речах бесконечное число раз вспоминались шестьдесят гектаров кукурузы, сделавшие-таки свое дело: маяковцев признали побежденными. И обед для них потом был такой прочный, что маяковский председатель, отодвигая от себя тарелку с почками в масле, признался:
— И тут одолели. Мы для вас намедни жиже постарались.
А вдоль деревни уже ходила гармонь. Был веселый, в меру хмельной праздник. Только под самый вечер шофер сел в свой грузовик и сказал, что поедет жениться. Его с хохотом вытащили из кабины и заставили плясать. Да еще какой-то мохнатый дедушка, сидевший на завалинке, вдруг спросил меня:
— Хочешь, я тебе про пчел все расскажу?
— Все?
— Все, — подтвердил дедушка.
И упал носом в песок.
А когда пришла поздняя летняя ночь, на чьи-то ворота, за которыми мычала корова, повесили экран, и кинопередвижка показала фильм про кубанских колхозников, которые только и делали, что пели, влюблялись и лихо катались на комбайнах.
Когда в раннем детстве я ходил за грибами, то лес, помню, был у самого города. А недавно там, где рос мой первый гриб, я у знакомого судьи мылся в ванне и после баловался пивом под воблу.
Я вовсе не в осуждение людям говорю, что они потеснили лес: пусть живут шире и удобней! Но можно было сделать так, чтобы лес остался, как прежде, у самого города. Можно было занять то место, где рос мой первый гриб, а ту чащу, куда я боялся заглянуть и где сейчас загородный пустырь, свалка, тощий картофельник, ту чащу оставить под первый гриб моего сына.
Конечно, зрелый лес надо рубить — не давать же ему стариться и гибнуть, — но это уже промышленность, и не об этом я говорю…
Теперь люди все больше понимают свою оплошку, и вот недавно я прочитал в газете, что мой город победил в соревновании по озеленению улиц. Да и сам я, не по газете, а по жизни, вижу, как лес входит в город и как долговязые лесные липы постепенно кряжистеют стволами и круглеют кронами на вольном свету наших широких улиц.
Мне при этом всегда вспоминается безвестный волжский Ставрополь, прославившийся потом как центр строительства Куйбышевской ГЭС. Был он одноэтажный деревянный городок с немощеными улицами и с таким обилием серого, грязного городского песка, что вполне оправдывал свое ироническое название, данное ему строителями, — «Ставропыль». Однако здешние старожилы помнили другие времена, когда улицы города сплошь зарастали мягкой гусиной травой, а в палисадниках перед окнами домов цвели кусты сирени и жимолости. Тогда вокруг города гудели на ветру могучие сосновые боры. Их корни цепко держали песок. Но чья-то лихая рука свела вокруг Ставрополя лес; оголенные пески, подхваченные заволжскими суховеями, ринулись на город, затопив его улицы.
Люди поняли свою оплошку и там. Ставрополю все равно было стать дном морским, но в новом городе, на высоких сосновых холмах, уже ревностно берегли каждую ветку. И куда бы я ни заходил — в клуб, школу, столовую, в квартиры и даже в автоколонну, — всюду смолисто пахло хвоей и лежали светлые зыбкие тени соснового бора.
У меня лично жизнь связана, как и с рекой, с лесом. Я часто думаю, что им я обязан и своим творчеством. В минуты восторга, которыми так щедро может дарить природа, человеку хочется, чтобы все люди глядели одними с ним глазами, чувствовали одним с ним сердцем; он сам щедр. Не потому ли так часто берется за перо именно тот, кто по роду своей профессии или по рыболовно-охотничьей страсти стоит близко к природе? Я не помню, когда мне впервые открылось, что я писатель. Но первый сознательный позыв к слову родился именно из этой потребности делиться с кем-то счастливыми минутами близости к природе. Так было нацарапано обычное детское: «Один раз мы ходили за грибами». И теперь, когда родственники мои удивляются: «В кого ты? Никто в роду у нас не писал, откуда ж это у тебя-то?» — я, смеясь, говорю:
— Из леса, вестимо!
Был нежаркий, туманный час рассвета. Дорога шла сырыми кустарниками; сквозь них просвечивала темная вода болот; бревенчатые гати колыхались и пружинили под ногами. Я миновал окруженную ржаными полями деревеньку Симбирку, и передо мной, величественный и строгий, встал сосновый бор. По обочинам песчаных дорог еще проглядывали кое-где неяркие цветы, но вскоре и они исчезли, уступив место седым мхам, ржавой хвое и жесткому, точно жестяному, черничнику.
Лес поглотил меня. Я замотался в нем, потерял дорогу, ел сухари, чернику, лесную малину, пил из ручьев, а утомившись, ложился в сухой глубокий мох и смотрел, как ветер комкает облака и как падают, падают и не могут упасть бронзово-красные стволы сосен.
