А вскоре Эйти надумал учиться играть на аккордеоне. Он стал ходить в свободное время к Масико, подруге своей жены, у которой имелся этот блестящий певучий инструмент. Масико была соломенная вдовушка, муж ее за драку на танцплощадке попал в тюрьму, она жила с маленькой дочерью в квартирке из двух комнат, которые являлись половинками одной небольшой комнаты, перегороженной фанерной стенкой. Однажды Эйти закончил музыкальный урок и подсел к Масико, которая что-то шила, склонившись к настольной лампе. Эйти после музыки чувствовал себя тихим и добрым. И он разговорился с Масико, рассказал ей сказку о птице Феникс, приносящей счастье. Затем он добавил, что если бы птица досталась ему, то он не пожалел бы и отдал ее Масико, чтобы ей не было скучно коротать одинокие вечера дома. Масико усмехнулась и посоветовала ему подарить птицу своей жене. И вдруг Эйти почувствовал, что Масико желанна ему так, как никогда не бывала желанна Ако. Масико была меньше ростом и тоньше, но плечи ее крепче и круглее, а на лицо ее Эйти мог смотреть с таким же безмолвным восторгом, как если бы он заглядывал в ночное, светящееся окно лесной хижины, где живет белая лесная фея, сказку о которой рассказала ему Масико в ответ на его сказку о птице Феникс. То была печальная история о беспредельной верности жены непутевому мужу. И Эйти, поняв намек Масико, вскоре попрощался и ушел домой… Через несколько дней Масико дала ему кулаком по носу и навсегда выставила из своего дома.
А сегодня, проснувшись поздно, ибо накануне он пришел с ночной смены, Эйти не услышал в доме ни воплей сына, ни домашней стукотни Ако: жена, видимо, оставила ему на сковороде макароны с котлетами, а сама ушла с ребенком в гости к матери. Эйти поднялся с постели и вдруг почувствовал, что сегодня произойдет что-то еще небывалое. Сердце его начало звучать, как издали слышимый прибой.
И вскоре он шел к своему любимому морю, снимая на ходу рубаху, и думал: что же, что должно произойти? И, выйдя по железной дороге на морской берег, он увидел на горизонте широкой пустыни моря голубой далекий остров — и сразу понял, что должно произойти. Он поплывет к острову сегодня, сейчас. Давно, с мальчишеских лет, ему хотелось добраться вплавь до острова, но никто прежде не совершал подобного, и он тоже не смел. Но сегодня Эйти решился.
Он миновал стороною многолюдный пляж и вскоре вышел к Камарону. На краю песчаного мыса сидел старый кореец До Хок-ро, неподвижный, как седые коряги, камни и дюны вокруг него. Эйти приблизился к старику на расстояние, которое, казалось ему, не нарушит покоя и одиночества До Хок-ро. Усевшись на песок, Эйти стянул с себя узкие штаны — джинсы, скатал вместе с рубахой в один узел и закопал в песок под большим стволом наносного плавуна. Затем Эйти встал на руки и пошел по сырому песку береговой кромки. Набежала слабая волна, растеклась, край ее захлестнул идущие руки Эйти, и он вновь вскочил на ноги. Проделав все это, Эйти мужественно улыбнулся и крикнул, обращаясь к соседу по уединению:
— Дядя Хок-ро! Я поплыву до острова. Он же совсем близко, кажется. Часа за три доплыву. Нет, скажешь? — закончил он вопросом по-русски.
Старик не отвечал, безучастно глядя перед собою. Под вылинявшей серой кепкой лицо его было темным. Эйти рассмеялся.
— Вот ты даешь, старик, — сказал он. — Его спрашивают, а он не отвечает. Живешь ты и сам не знаешь, зачем живешь. Все капусту морскую собираешь? Ну-ну, собирай! Будь здоров, старик, — попрощался он, затем добавил: — Эй, дядя Хок-ро! Если завтра начнут искать меня, скажи всем, что Эйти утонул в море.
И, сказав это, он взмахнул рукою, опять рассмеялся и, широко ступая, вошел в море. Он направился по мелководью отмели к глубине, оставляя позади себя быстро тающую, пузырящуюся дорожку.
Старик остался один на мысе. Он глядел вслед уходящему в море пловцу и думал о том, что каждое расставание с другим человеком может оказаться, в сущности, последним расставанием. Поэтому, чуть погрустив в первую минуту разлуки, надо успокоиться и постараться все позабыть. До Хок-ро думал о событиях недавнего времени, которые произошли на пустынном морском берегу, объявшем это ровное лукоморье.
ОН НЕ УМЕЛ СЧИТАТЬ ДЕНЬГИ
До Хок-ро еще весною занял один из пустующих домов на Камароне. Он облюбовал себе тот, что был поближе к морю и подальше от города. С тех пор как у старика украли деньги, он не боялся жить один, не боялся грабителей. Теперь лето, живая душа может просуществовать где угодно, была бы пища. Раза два в неделю навещала старика Масико, добрая женщина, для которой он собирал морскую капусту, приносила ему еду. На Камароне старик думал прожить до холодов, а зимою, может быть, его снова пустит к себе старик Ю, лесоруб. Своего угла сейчас у До Хок-ро не было, потому что дворницкую хибарку его снесли и велели перебираться в общежитие, к парням, но там старик не стал жить и зиму пересидел у доброго лесоруба. Теперь же ко всему До Хок-ро бросил свою работу дворника и остался совсем без дела, как вольный воробей.
Когда До Хок-ро идет по городу, все смеются над ним. Смеялись и раньте, но тогда у него был заветный мешочек, куда он клал все деньги, которые платили ему за то, что он подметал двор шахтовой конторы. Каждую бумажку он сворачивал много раз, до величины ногтя, и такими свернутыми бумажками мешочек уже был набит туго. И глупые люди могли смеяться, смеяться сколько угодно — До Хок-ро шел себе, ни на кого не глядя, он-то сам знал себе цену. Раз старик даже бросился с кулаками на одного мальчишку, который повернул на нем кепку козырьком назад. Рыжеголовый сопливый мальчишка вскрикнул и вырвался из его рук, а До Хок-ро, разойдясь, кричал ему вслед и сердито топал ногами. Так бы и жил старик до сих пор, уверенный в себе и богатый, но в книге судеб, видно, записан несчастливым До Хок-ро.
Начальнику Шину понадобились деньги. Начальник мог занять у любого из шахтеров, стоявших вокруг, но обратился именно к До Хок-ро. Все засмеялись, они-то знали, что старик съедает остатки их обеда в шахтовой столовой. Люди думали, конечно, что это он по бедности. И пускай бы думали так, но тут его словно шилом ткнули в задницу — рассердился, что начальник смеется над ним. И на глазах у всех До Хок-ро отвернулся к стене, расстегнул штаны и вытянул свой брезентовый мешочек, висевший на веревочке. Веревочка эта была крепко обвязана вокруг пояса старика.
Вспоминая о своей глупости, До Хок-ро больно дергал себя за ухо, мотал головой и крепко жмурился. Ну что он приобрел, поддавшись минутной гордыне? Ничего. А что потерял? Все потерял, что скопил за долгие годы. Всего минуту продолжалось его торжество, глупое, ребячье торжество. Толстый начальник смотрел с таким лицом, будто во рту держал горячую картофелину, остальные вокруг все примолкли. До Хок-ро развернул зеленую бумажку, протянул Шину и сказал: «Вот… Если надо, берите еще». С этого дня и пошла слава До Хок-ро.
Холостяки лесорубы стали приглашать его на свои пирушки, хотя он и гроша не добавлял в общую кучу. Старик Ю пустил его к себе, когда будку во дворе конторы, где жил До Хок-ро, поломали. Лесорубы сами были народ денежный, и они уважали До Хок-ро, ценили его серьезное отношение к жизни. Давным-давно, еще при японцах, они все, завербованные в Корее, приехали на Сахалин, чтобы заработать и с деньгами вернуться домой, но с тех пор застряли здесь и постепенно утратили связь со своими семьями: ведь было две войны в Корее, считая с сорок пятого года, эти войны и разметали семьи лесорубов. И теперь деньги были тем единственным, что сохранила для них судьба взамен неудавшейся жизни.
Эти шутники лесорубы, как-то сговорившись, решили женить До Хок-ро. Однажды вечером они привели к нему самую известную женщину города, прозванную среди холостяков Цветочным Горшком. Эта женщина, нечистая и толстая, навалилась тяжко и все щекотала До Хок-ро. Она теребила старика и рукою тянулась к его деньгам, а он отталкивал эту руку и так смеялся, что весь взмок и даже во лбу у него заломило от смеха. Он объяснил ей, что хочет на двор, а сам вышел из дома, убежал и ночевал в сарае пожарной охраны и три дня потом не приходил к старику Ю. До Хок-ро знал, что эта женщина побывала в женах почти у каждого лесоруба и очень разбогатела. Но своих денег он не хотел тратить на нее, женщин ему не нужно было, ибо он никогда не знал их тайны. Беда пришла с другой стороны.
Битька Бурсой, пожарник, был человек беспокойный, добрый и шумный. В столовой он не раз сажал рядом с собой До Хок-ро и угощал мясом, за которое платил свои деньги. Он много и громко говорил, хлопая старика по спине тяжелой рукой, близко придвигая к нему лицо. А порою он, смолкнув; наливал полстакана водки и подавал До Хокро. Старик водку выпивал, она давала ему какую-то необыкновенную силу. И тогда До Хок-ро чувствовал, что он тоже веселый человек, веселее, пожалуй, всех. И он принимался петь песни и плясать. А вокруг него тоже начинали веселиться — в столовой ли, на улице, — и это было хорошо. Однажды Витька налил ему полный стакан. Старик испугался сначала, столько он никогда не выпивал разом, но Витька ухватил его за плечо, стал трясти, уговаривать, совать стакан под нос, — тогда, зажмурившись, До Хок-ро выпил. Потом он, кажется, выпил еще сколько-то, а после что было, уже не помнил. Очнулся он на земле, за конюшней. Штаны его были расстегнуты, мешочек с деньгами исчез — кто-то срезал его с веревки. И, схватившись за эту веревку, До Хок-ро заплакал. Он просидел за конюшней до глубокой ночи. А на другой день он встретил Витьку, и тот первым подошел к нему и хлопнул рукой по плечу.
