Когда Гена вернулся в дом приезжих, он махнул на все рукой, пошел и взял бутылку «Русской». После этого денег у него осталось четырнадцать рублей и сорок копеек.
После выпивки он до самого вечера тяжело проспал. Очнулся около семи, поглядел в зеркало и увидел свое нехорошее лицо. Попросил у дежурной утюг и немножко привел в порядок брюки. И чтобы не быть один на один с самим собой, отправился в бабуринский Дом культуры, как это вчера посоветовала ему Маргарита.
На людях Гена немножко оживился. Но ненадолго. В кинозале показывали «Белого Бима». Уже в конце первой серии Гена не выдержал и ушел. Нервы его были напряжены до предела. Вспомнился застреленный Наймушиным Шарик.
— Эх, домой бы скорее! — с тоской сказал сам себе Гена.
Дома, в Москве, его любили и ждали. А здесь он был никому не нужен и этим напоминал Белого Бима. Но уехать Гена не мог: денег на обратный билет было уже мало. Даже если ехать общим, бесплацкартным, нужно было раздобыть где-то рубля два-три.
Этих двух-трех рублей Гене почему-то всегда не хватало. Скидывались ли в цехе кому-нибудь на подарок или в завкоме были дефицитные театральные билеты, у него не оказывалось этих двух-трех рублей. Или он вдруг видел в магазине интересную игрушку для своего Аскольда… Но Шура игрушек покупать не разрешала, ссылаясь на то, что их много в детском саду, поэтому дома иметь не обязательно. Первые годы женатой жизни Гену особенно не ужимали, но потом потребности прибавились… Правда, теще к пенсии прибавили пять целковых. Она тогда купила Гене четвертинку, а на остальные быстросохнущей краски для пола. Тут уж Гене неудобно было отвертеться, и в первое же воскресенье он выкрасил пол в коридоре и в комнате.
Сейчас Гена стоял у большой афиши, где был нарисован все тот же горемычный Бим. Стоял и переживал… Мороз покусывал его через синтетическую курточку. Нижнее белье на нем было, по определению тещи, «американское». Это обозначало, что белья как такового на теле почти что и нет. Ее бы воля, она нарядила бы Гену в голубые с начесом кальсоны. Но уж в этом вопросе он позволял себе быть независимым.
Другое дело — жена Шура. Нижнее ее не так волновало, как верхнее. И это можно было понять: Шура у Гены была не красавица, хотя и очень хорошая. И одевать ее нужно было покрасивее, иначе на кого же она была бы похожа? Это особенно остро понимала Генина теща, и в этом было затаенное недоверие к Гене: вдруг уйдет? Но это было просто обидно, потому что уходить он вовсе не собирался. Немножко не нравилось ему, что Шура все полнеет. Но тут уж распорядилась судьба: Шура выросла и выспела при маме, а он по интернатам. Сколько-то масла ему так и недодали.
Говорят, человека тянет в те места, где он был «дитем», мальчишкой. Но Гена должен был признаться себе, что тяги такой совсем не испытывает. Километрах в ста от поселка, где он сейчас мерз, находился детский дом-интернат — его первый жизненный приют. И вот Гене ни капли не хотелось на него посмотреть, словно кто-то мог там его поймать за рукав и сказать: «Глядите, да это наш! Куда же ты, друг, сбежал?»
Гене страстно хотелось как можно скорее попасть в Москву, на улицу Олеко Дундича, к Шуре, к Аскольду, к теще Прасковье Семеновне. В Москву и только в Москву, так он ее полюбил за эти шесть с небольшим лет. Чтобы бегать по эскалаторам метро, впрыгивать в троллейбусы и автобусы, а иногда остановить барским жестом такси, посадить тещу, жену, а самому с сыном на руках устроиться рядом с водителем и поделиться своим веселым, праздничным настроением, рассказать, сколько и чего в гостях выпито. И разве можно было сравнить тот московский завод, на котором он работал чуть ли не в белом халате, с заводом, что здесь, в Бабурине, чадил, как смолокурка, и сливал в речку черт знает что?..
Гена шел по темной улице и думал про все это. Самое ужасное заключалось в том, что впереди был еще весь завтрашний день, воскресенье. Зайти опять к Маргарите он как-то не решался. И никого, ровно никого он здесь в поселке не знал и не помнил. Не так уж много лет прошло, а все куда-то подевались.
Гена вздрогнул: по скрипу снега ему показалось, что кто-то его догоняет. Ему почудился этот зануда Наймушин. Но шел какой-то совсем незнакомый человек, и Гена успокоился.
— Не скажете, который час? — спросил он у прохожего, хотя на руке были свои собственные часы: так хотелось Гене слышать сейчас человеческий голос.
История подходила к развязке. Как промаялся Гена в воскресенье, пусть знает только его душа. Час, когда нужно было идти получать свои, но в то же время не свои деньги, приближался.
От дежурной Гена узнал, что на билете можно сэкономить три с полтинником, если ехать рабочим поездом до Краснокамска, а оттуда уже брать на Москву. Так, оказывается, большинство отсюда и едет, не считая командированных, тем ни к чему. Сердце у Гены взыграло, он помчался на станцию, узнал, когда рабочий поезд, оставил на билет, остальное тут же в вокзальном буфете проел.
В понедельник он проснулся рано, но лежал тихо, не высовывая голову из-под одеяла. Курточка, которую он набросил сверху, ночью сползла на пол, и нужно было высунуть руку, чтобы ее поднять. Но Гена лежал неподвижно.
В дверь кто-то постучал. Или это дежурная, пришедшая оповестить, чтобы он поскорее освобождал койку, или это могла быть Маргарита. Возможно, она хотела его о чем-то предупредить. Гена спрыгнул с койки и открыл дверь. В коридоре стоял Наймушин.
— Ну чего тебе? — сурово спросил Гена.
— Здравствуйте!
— Здорово.
— Так это… Может быть, пойдем?
— Вот так и идти? — Гена показал на свои босые ноги.
— Зачем же?.. Я подожду.
Наймушин сел на табуретку и шапчонку свою зажал между коленями. «Сиротой прикидывается!» — подумал Гена. Но вид у Наймушина был очень замаянный. Опять он моргал.
Надевать на себя Гене особенно было нечего. Но он решил этот процесс елико возможно растянуть. Достал из дорожной сумки «Аэрофлот» подаренную коллективом электробритву.
— Я ведь еще и в столовую пойду, — предупредил он Наймушина.
Тот всем своим видом выразил, что согласен ждать. Гена брился и искоса поглядывал на Наймушина.
— Говорят, собак отстреливаешь? — спросил он, наслаждаясь своей властью над этим человеком.
Тот вздохнул.
— Собака-то больная была. Я мать предупреждал, что к ветеринару надо, а она сама лечила. Тут я как-то пришел, а со мной лайка была чужая, натаскивать взял. Этот черный шелудяк и кинулся на нее. Чего мне делать-то оставалось?
Гена всем своим видом показал, что такое объяснение его не удовлетворяет.
— Послушай, друг, — заискивая, сказал Наймушин, — ты поставь себя на мое место. Была бы у тебя мать…
— У меня матери нет, — вырвав вилку из штепселя, резко сказал Гена.
— А у меня вот была. Какой-никакой, я ей сын. Ты бы чужому уступил?
— Честно?
— Честно!
— Не уступил бы. Если бы мог. А ты не можешь. Наймушин побледнел и поднялся с табуретки.
— Неужели у вас в Москве все такие?
— Москва ни при чем.
— Значит, не отдашь?
— Излишний вопрос.
Вдруг Гена решил, что эту игру пора и кончать.
— Ладно, посиди еще. А я в туалет сбегаю. Оставив оторопелого Наймушина в одиночестве, Гена прикрыл дверь. Для виду еще немножко походил по коридору.
— Не соскучился? — спросил он, вернувшись в комнату. — А то вон радиоприемник. Выступает вокальный ансамбль «Аккорд».
— Ты деньги отдашь? — тихо спросил Наймушин.
— Я же сказал, что отдам.
— Ты не сказал…
— Разве?
Наймушин глядел на Гену потерянно.
— Иди, иди! — сказал Гена. — Займи очередь. Наймушин вскочил и пошел. В дверях оглянулся. Взгляд у него был умоляющий.
Свое расставание с домом приезжих Гена тоже оттянул насколько мог. Все равно рабочий поезд отходил только в три часа дня, и времени оставалось — девать некуда. Он сдал койку, сам снял и свернул постельное белье, снес его дежурной. Забрал у нее свой паспорт, посидел, поговорил и даже показал фотографию сына.
— И что за населенный пункт у вас! — сказал он. — Даже сувенира ребенку купить негде.
Дежурная вместо сувенира всыпала Гене в карман два стакана кедровых орехов. Это уже было что-то! Оставалось проститься.
Ходу до райтрудсберкассы было всего минут десять, но Гена отправился окружным путем. Он рассчитывал, что этими затяжками взвинчивает Наймушина, но и себя взвинтил порядком. Правда, утренняя прогулка — это совсем не то, что ночная: щемящей тоски Гена уже не испытывал. Сегодня он ехал домой, знал, что уже завтра вечером ступит на перрон Ярославского вокзала и еще минут через сорок нажмет звонок тещиной квартиры на улице Олеко Дундича. Выбежит Аскольдик, за ним Шура, за нею теща!.. Гена почувствовал, что слезы опять немножко сжали ему горло, но это так…
