— Жди, жди! — нахмурился гость и ушел, напялив папаху, стуча костылями.
И вдруг мелькнула мысль у Ашуры: «Чужая сакля, чужие дети, все вокруг чужое, а я одна на белом свете. Сирота и калека, одна на свете и старею… Нет, нет! — Она отмахнулась от этой глупой мысли. — Я не одна, у меня есть дети, я богата, я здорова!»
Постепенно многие в ауле позабыли, что не была она замужем, не рожала.
…Минуло три десятка лет, вывела Ашура всех детей в люди. И теперь прислушивалась к стуку в ворота, к каждому скрипу, долго просиживала на веранде, глядя на дальнюю дорогу, ожидая уже не только Алибека, но и детей.
Гнездо опустело, она осталась одна, старая, седая, но дети любят ее, шлют ей посылки, приезжают в гости
— Ой, какое у тебя красивое платье, — говорили на улице люди. — Ой, какой платок цветастый! Откуда у тебя они?
— Это подарки детей, — гордо отвечала Ашура. — Я вся, милые, теперь в подарках хожу. Платье — от старшей дочери, платок — от второй дочери, туфли мне сын привез еще весной, чулки — от третьей дочери, а бусы — от четвертой. Каждый раз что-нибудь да привезут и посылки шлют, да я мало что беру себе, больше в сундук прячу, внучатам.
У нее уже одиннадцать внуков и внучат! Последний, одиннадцатый, родился на днях. Для него она и заказывала украшенную узорами люльку.
7
Сегодня Ашура удивила аул. Она собрала домашний скарб в узлы, шофер колхозной машины и молодой учитель-сосед вынесли из сакли сундук. А раз выносят сундук, то всем ясно, что жильцы решили навсегда покинуть дом. И в это самое время подоспели старик Хасай со своей неразлучной Маной. Люлька получилась у Хасая на славу, и старик на радостях сам притащил ее.
— Получай, Ашура, подарок для внука!
— Ой, как же это вы, зачем… Я собиралась заехать по пути к вам, родные мои… — Ашура всплеснула руками, рассматривая колыбель: — Ой, спасибо, ой, какая красивая…
— Старик мой постарался… Пусть в ней растет богатырем твой внук, Ашура. — Мана запнулась, увидев груженую машину. — Что ты, насовсем, что ли?
— Да, родные мои. Сакля пришла в ветхость, да и сын все просит, чтоб я перебралась к ним в город…
— А не жаль саклю? — оглядывается Хасай.
— Ничего не жаль, родные, ничего. Ведь, считай, муж мой Алибек вернулся…
— Как — вернулся?!
— Очень просто. Внуку-то дали имя Алибек. Уважил меня сын, это я его попросила назвать новорожденного Алибеком. А он знаете что сказал? Хорошо, говорит, согласен, но если ты насовсем переберешься, к нам. Вот я и решила пожить со своим Алибеком в городе.
Медленно, будто нехотя, отъехала машина, увозя Ашуру со старым сундуком и новой люлькой.
Долго стояли люди у ворот покинутой сакли, добрым словом вспоминая свою соседку. Потом разошлись.
Присел перед дорогой старик Хасай на стертый порог, задымил. И Мана села возле.
Тут увидела она: подходит незнакомая женщина, ведя в поводу лошадь.
— Добрый день, люди хорошие, — сказала Сибхат Карчига.
— Да, день сегодня добрый, женщина.
— В этой сакле живет Ашура?
— Жила, жила наша Ашура здесь.
— А что же с ней стало?
— Уехала, вот только что.
— Вы не скажете, куда?
— В город.
— А когда вернется, не знаете?
— Она уехала насовсем, — говорит Хасай. — А что, дело какое у тебя к Ашуре?
— Письмо у меня для нее.
— Дайте его нам. Может быть, кто из детей ее приедет — мы передадим, если не срочное.
— Письмо-то срочное… с фронта.
— Какой сейчас фронт? — недоумевает старик.
Сибхат объяснила, что это за письмо.
— От кого же оно? — заволновался Хасай.
— От Алибека. Муж ее, наверно? Или брат?
— Это муж ее, муж, он погиб на войне. — Мана порывисто встала, спеша взять письмо из рук Сибхат Карчиги.
— Прошу вас, передайте ей. Доброго вам здоровья.
— Спасибо, удачи вам. Не беспокойтесь, передадим!..
Сибхат Карчига поклонилась им, легко взобралась на лошадь и уехала. Старик Хасай, дымя сигаретой, рассматривал пожелтевший солдатский треугольник со штемпелем военных лет.
— Погибли солдаты на войне, а вести от них все еще идут и идут! — сказал он многозначительно. — Будто с того света возвращаются и стучатся к людям.
— А ты прочти, старик, — попросила Мана.
— Чужое ведь письмо.
— Ашура нам не чужая, читай.
И Хасаю интересно было заглянуть в это письмо. Бережно раскрыл он треугольник, расправил на колене и стал читать вслух:
― «Здравствуй, соседка Ашура!
Я на днях получил от отца письмо. Отец мой писал, что ты живешь у нас, что ты вошла в нашу саклю как моя невеста. Я могу понять отца, зачем и для чего он это сделал. Но я очень хочу, чтоб и вы с отцом поняли меня. Соседка, милая моя Ашура, прости меня, если я нанесу тебе обиду, но я хочу сказать правду. У меня есть девушка, она живет в городе… Отец мой поступил опрометчиво. Он не имел права поступать так, не спросив меня.
Ты добрая, ты хорошая, ты очень красивая, Ашура, ты будешь счастливой, обязательно будешь, потому что я этого хочу. Пожалуйста, не обижайся на меня, постарайся понять. Считай меня братом, а я буду гордиться такой сестрой, как ты, и никогда в обиду тебя не дам! Это я говорю тебе к тому, чтобы ты свою прекрасную жизнь, а я верю, что она будет прекрасной, не связывала со мной. Я хочу, чтобы ты была вольна решать свою судьбу…
Будь счастлива! Я желаю тебе много радостей в жизни, ты их достойна.
Прости меня, сестричка Ашура. И отца моего прости. Я ему написал такое же письмо, и он поймет меня.
С самыми добрыми пожеланиями, верный тебе брат
Алибек».
…Ни Сибхат Карчиге, ни автору неизвестно, передали ли это письмо старики адресату.
Сурхаев Али-Булат. Был смертельно ранен при отражении танковой атаки противника северо-западнее Сталинграда и умер в госпитале.
1
Как привольно в горах в ясный день, когда бирюзовое небо — словно опрокинутая над вершинами лазурная чаша, и как сразу становится грустно, когда опускаются тучи, а из ущелья поднимаются туманы. От этих туманов все вокруг серое и сырое.
— Наши предки, — говорят сирбукинцы, — выторговали у дьявола эти туманы за одного красного быка.
И о красном быке рассказывают сирбукинцы легенды, греясь летом у железной печи в конторе сельсовета. Ведь туман в старые времена был спасителем горцев от нашествий иноземцев. А толк в железной печи вряд ли кто знает больше, чем сирбукинец.
Вот сегодня на солнцепеке, время такое, как горцы говорят, дыня поспела — жара спала, у здания сельсовета сидят почтенные сирбукинцы и радуются погожему дню, и как раз все мастера железных печей. Да, да, все они работают в давно организованной в ауле артели, где изготавливается этот все еще немаловажный для горцев инвентарь. Еще не исчезла нужда в железных печах, да если и нет нужды, кто не купит это произведение искусства! В своем деле сирбукинцы достигли такого совершенства, что их печи недавно были выставлены на продажу в магазине сувениров «Антика».
Не случайно сирбукинскую артель называют художественным комбинатом в системе Министерства местной промышленности.
Впрочем, теперь часто можно встретить в аулах людей, которые разыскивают старые вещи и просят их продать, собирают даже старые керосиновые лампы. «А не ищут ли они Аладдинову волшебную лампу?» — усмехаясь, говорил как-то на гудекане Таимхала Нур-Махамад.
Вот и сегодня он сидит среди почтенных стариков на гудекане, опершись руками на сучковатую абрикосовую палку.
Нур-Махамад, говорят, из самоотверженного рода. То ли отец его, то ли дед отправился к царскому наместнику с жалобой на беков и ханов, которые грабят народ. А когда ему сказали: «Как же ты будешь разговаривать с наместником, ты же не знаешь русского языка?» — он вынул из хурджина ощипанного живого петуха и показал: вот так.
Нур-Махамад выглядит куда моложе своих ровесников, и не верьте тем, кто говорит, что очки старят человека. Одет он опрятнее, чем другие, и у него русская жена. А лучшего мастера по изготовлению железных печей еще не рождал аул. Его печи легко отличить — с двумя духовками, с узорчатыми ручками, с ножками, как звериные лапки, каждая заклепка — деталь узора-цветка. Особые заказы и поныне поручаются ему, и самые лучшие подмастерья — у него.
— О чем ты задумался, Таимхала Нур-Махамад? — спрашивает его сосед на гудекане.
— Понимаешь, Исмаил, я чую, что сейчас кто-то обо мне думает. Да, да, я ощущаю это. Тысяча чертей! Но странно, кто может обо мне сейчас думать?.. Жена? Да я только что с ней расстался. Кому же я понадобился? Даже в ушах звенит… Вроде бы никому я не обязан, и долгов у меня нет, — приговаривает Нур-Махамад, вытирая платочком старые, поцарапанные, мутные очки, будто собирается сквозь них увидеть того, кто о нем думает. — Вот надо съездить в город за очками. Кого только не просил, никто не удосужится привезти… Неужели это так трудно, а? Как ты думаешь, Исмаил, разве это трудно?
