Малецкий мял в руках фуражку.
– Вы спокойнее, – чуть-чуть приподнялся от протокола околоточный.
Но Минаев расходился:
– Мне бы, говорю, удержать себя, сказать: стой, трус паршивый, сдержи, сдержи, – нет пру, пру без останову, страха ради иудейска, и – бац. Так или нет, господин командир Малецкий?
Малецкий увидал в этом какое-то новое неожиданное наступление Минаева, испугался и начал его оправдывать:
– Позвольте объяснить, что когда я приказал ехать, то видел убиение Прохорова с левой стороны, а у нас правило: бугеля отдергивать – с правой.
– Вот, – кивал околоточный Минаеву.
– И вся сигнальная, – торопился показывать Малецкий, – вся служебная часть движения всегда должна находиться с правой.
– Слышите? – обращался околоточный к Минаеву, желая его немного обрадовать.
Минаев кидал взглядом от Малецкого к околоточному, точно желая поймать какой-то спрятанный, но хорошо построенный фокус.
Малецкий ёрзал ногами по свежевыкрашенному полу; его глаза убегали от разъяренного, настигающего взгляда Минаева.
Тоном мальчика, пойманного на мерзкой шалости, он заключал:
– И во всем печальном происшествии причина – сам потерпевший, Прохоров.
– Ну и к черту, и больше я вам не нужен, – процедил Минаев и направился к выходу.
Околоточный было привстал и хотел прикрикнуть на Минаева за грубость, но Малецкий махнул книзу рукой и как бы говорил: «Оставь его, не обращай внимания».
IV
Подручный Васин – друг Минаева – сразу почувствовал, что с товарищем начинается что-то недоброе, и кинулся за ним.
– А… ты? – пронзил его Минаев вопросом уже за дверями.
– Не расходись, парень, легче, побереги себя-то.
– Гм… Чтобы я стал себя беречь?
– Ну, ну. А выпей-ка, ей-богу… а?
– Вот именно скажу, что не желаю напиваться. Трезвый раскрошу весь мир в щепки.
– Полно-ка, полно.
Спускались ниже. Зашли под лестницу.
Минаев еще раз выразительно посмотрел на Васина, как будто азартно призывал его к удару.
– Али бей меня, расшибай. Не хочешь?..
Он схватил, сгреб обеими руками кепку, рванул ее вместе с клоком волос, расставил ноги, налился весь горячей, отравленной кровью и бацнул, как тяжелый вековой груз, свою кепку на пол.
Она выдулась, приподнялась.
Васин унимал Минаева:
– Не шуми. Навредишь, ей-богу. Пожалей, все-таки ты как-никак с семьей.
И еще больше прожгли Минаева эти слова. Как будто нападал и расшибал дикую злобу, уже падшую, но пахнувшую противной, непонятной тупостью.
– А-а-р-р… – рычал он, припрыгивая, и топтал кепку.
Так унизить, мстить захотелось ему пронесшейся злобе жизни.
– Да ну, парнюга, Минай дорогой. Вспомни дружбу. Али я тебя не выручал. Идем-ка. Все-таки околоточный рядом… Заметут…
А Минаев свирепел и свирепел от этих слов.
– Ну еще!
Он снял с бешеной быстротой сапоги, взял их за голенища и изо всей силы хватил головками о дверной косяк.
– Ва-ли, бей! Лупи!
– Опять, опять дойдешь до ручки… – уж как-то бессильно урезонивал Васин Минаева.
А Минаев уже не кричал, а действовал:
– Сыпь! Уничтожай!
Васин чувствовал бессилье своих слов перед этим отчаянием и почти шепотом говорил про себя:
– И зачем я теперь в бога не верю. Все бы был не один, а с кем-нибудь вместе.
– А как это? – уцепился вдруг за последнюю фразу уставший от своих ударов Минаев. – Ты думаешь, в небе написано?
И с желчью скороговоркой произнес:
– Больше, больше на небо смотри, выдумывай, мечтай о вере истинной, задирай башку-то, а в это время тебя вагон и приплющит. Нет, брат, я пошел бы в яму…
– Да пойдем-ка в мастерскую-то. Обувайся.
– Что? Хоть убей, я ручник в руку не возьму. Пойду в траншею. По-моему, знаешь, что мне пришло: уж если буйством взять нельзя, то хоть плачем, рыданьем общим.
– Ну, опять понес. Будь покойнее. Заправляй портянку-то. Идем.
– Идем, идем. Только вот…
Он схватил Васина за рукав, остановил, как будто арестовывал его внимание.
– Вот падают они, их бьют. Каждый день. И через меня, и через других, и так. Вон третьего дня котел разорвало, али взрыв на Пороховых. Не в борьбе, не в восстании, а смяты люди на поганой, на работе подлой.
И ну, что тут? – спрашивал он Васина.
И, не дождавшись ответа, он разряжался диким возгласом:
– Общий плач бы, мировой, большой поднять… Рыдание мировое…
И уж сам рыдал.
Васин вместо слов только жевал как-то своими побелевшими губами.
А Минаев не убеждал его, а лил ему расплавленную горем душу.
– Много ведь не отплачено, и отплачивать поздно: застывает рука, срывается удар, забывается обида. А зарыдать бы, загудеть теперь же, чтобы сердце сжалось бы у всех за горы трупов, за схороненную в ямах жизнь.
Чуть прогонялась слеза и светлел Минаев.
– И-эх, разрыдались бы – и легкая родилась бы сила, сила громадная, доказанная. Не понимаешь меня?
– Понятно… О-очень, – отвечал застывшими губами Васин, – только куда же ты, Минай, милый?
– А в траншею. Я бы в клозет ушел сидеть да думать, да там людно, я в траншее схоронюсь. Пусти меня. Пусти меня. Не тянись ты. Отойди.
Минаев пошел тихой походкой в темное пристанище одинокой терзающей мысли.
Опускался и хоронился в черных глубинах холодных траншей человек, вдруг подумавший и затосковавший за весь мир, за все ужасы мира.
Кажется, что решит он там, разогнется, приподнимется, выйдет из темной ночи и, уже новый, полный сильных решений, скажет два слова, даже одно, одно только слово, и отклик боли, схороненной годами, пробежит у собравшихся сюда, под своды парка, мало наученных жизнью товарищей.
V
За десять минут до вечернего гудка снова в мастерских показался начальник. Он любил следить за рабочими в самые последние минуты: не моет ли кто-нибудь потихоньку руки, не переобувается ли?
Малецкий ужаснулся, когда увидел, что студент-практикант без спроса высшего начальства дал тормозной бригаде зеленого мыла, и теперь рабочие делили его по своим жестяным коробкам.
Малецкому надо было что-нибудь выдумать, чтобы скрыть это нарушение дисциплины. Он взял «книгу распоряжений», раскрыл текущие заметки и быстрым маршем направился к начальнику. Начальник очень любил эту книгу, просиживал с ней целые вечера и делал пометки о всех технических и дисциплинарных промахах мастеров и рабочих.
– Да, да, читайте-ка, – говорил он Малецкому. – Или идемте в конторку, заставьте конторщика.
Сели за стол.
Конторщик читал:
– «Сторож Власов выпустил вагон без пропуска…»
– Как! – вскипел начальник.
– Виноват, – с испуганной улыбкой привстал Малецкий, – есть объяснения.
– Ну?
Малецкий замер.
– Сторож заявляет, что в суматохе вследствие случая с Прохоровым, не заметил вагона.
Начальник снял пенсне, немного подумал. Тут только послышалось, как после затаенного дыхания Малецкий шумно набрал воздуха и сел.
Начальник надел пенсне, встряхнул волосы, решил и отрезал:
– Штраф. Сторож всегда должен быть на своем месте.
Малецкий дергал бородку, тихо и вкрадчиво прибавлял:
– У нас постоянно события, но зевать нельзя.
– Дальше, – приказывал начальник.
– «Гражданская жена Прохорова просит пособия на похороны…»
– Отказать, – рубил начальник и, глядя кверху на электрическую лампочку, протяжно разъяснял: – Общественное управление… э…может считаться… э… только с законным браком… А еще что?
– «Мастер, господин Малецкий…» Это я… – жеманно конфузился мастер, встал и топтался на месте.
– Ну-те, ну-те, что такое? – оживился начальник.
– «…Мастер Малецкий обратил внимание на изгибы поручней во время катастрофы с Прохоровым и предлагает управлению систему гнущихся поручней». Да, да… – забрызгал слюной Малецкий, – я предлагаю поручни с пружинами: им не страшен никакой удар.
Начальник просиял и, видимо, отдыхал душою на светлом явлении жизни.
– Слушайте, Малецкий, вам не место здесь. Я вас буду рекомендовать в лабораторию изобретений. Вы себя здесь зарываете.
И сквозь дым папиросы он мечтательно-протяжно командовал конторщику:
– Представить на повышение. Ну, все?
– Никак нет. Еще есть.
– Ну, да что там?
– Слесарь Васин ездил по двору безо всякой на то надобности.
– Выговор и двухнедельное предупреждение, – уже совсем не задумываясь, диктовал начальник конторщику.
Загудел гудок, и черная толпа снялась и тронулась из трамвайных сараев.
– Ну, как у вас подъемки вагонов? – на ходу спрашивал начальник мастера.
Малецкий захлебывался от удовольствия и докладывал:
