— Сер-рр-гей Васильевич...— пролепетал он.
Но Кляпин к нему не обернулся, он стоял, покачиваясь на носках, потом присел, заглянул под машину, выпрямился и в задумчивости погладил тоненькие усики. Светлана огляделась, милиционера не было поблизости. Переездом через узкую полоску асфальта руководил дорожный рабочий в оранжевой жилетке и с красными флажками. Пробка впереди рассеялась, словно и там, где рыли канаву подле шоссе, испугались происшествия и исчезли, только медленно двигались вперед две инвалидные машины: их-то, наверное, и боялся задеть водитель автобуса, когда пробирался вперед.
— Сергей Васильевич,— снова пролепетал водитель.
И опять Кляпин не обернулся к нему, лицо его сделалось непроницаемым; он тихо спросил:
— Ты чью машину?.. Чью машину... С похмелья, что ли?
— Да ведь я не пью, Сергей Васильевич, вы же знаете...
— Мало ли знаю... А тут,— он указал на «Волгу»,— тут...
Светлане все время казалось: он вот-вот разорется, но Кляпин вел себя подчеркнуто спокойно, он оглянулся на автобус, увидел лица пассажиров, кивнул Светлане, чтобы она садилась, и сам сел за руль, кинул водителю:
— Подойдешь туда...
Они проехали мимо экскаватора, остановились на обочине за деревянным щитом, ограждающим канаву, туда, задыхаясь и потея, подбежал водитель.
— Извиняй, Сергей Васильевич, я ведь без умысла...
Кляпин внимательно смотрел на него маленькими колючими глазами.
— За чей счет ремонтируем? — спросил он.
— Да я... да я сейчас...— спохватился водитель.
— Полсотни,— твердо сказал Кляпин.
Водитель полез в карман куртки, долго шарил в нем, потом вынул скомканные деньги, быстро пересчитал, сказал виновато:
— Тридцать два рублика...
Кляпин спокойно взял деньги, кивнул:
— Донесешь. Можно домой. Жду три дня. Ты меня знаешь, Коля...
— Да будьте уверены,— обрадованно заговорил водитель.— Абсолютно будьте уверены...
Но Сергей не дослушал. Он вел машину сосредоточенно, хотя впереди дорога была свободна, и Светлана подумала: какое жестокое у этого человека сделалось лицо, вроде бы ничего на нем не изменилось, оно просто стало строже, но жестокость проступила, словно капли пота, и ей сделалось неуютно. Она подумала: наверное, этот Кляпин тут всех водителей в округе держит в своих руках, а может быть, и не только водителей. У Трубицына своя власть, свои полномочия, они известны в районе, да и Трубицын больше имеет дело с руководителями, а вот у Кляпина—своя власть, о которой, может, Трубицын даже и не догадывается. Вот же у них в институте, если приглядеться к шоферам, то легко обнаружишь, какие они разные, а шофер, что возит директора, вообще держится особняком, перед ним многие заискивают, и не только из тех, кто обслуживает лаборатории, а иногда и научные сотрудники. Считается — с шофером директора ссориться нельзя, мало ли...
— Ты что же так с него содрал? — вдруг не выдержала она.
Кляпин хмыкнул, сразу повеселел.
— Не обеднеет. С пассажиров доберет,— ответил он. — А мне с «Волгой» уродоваться. Владлен Федорович и царапины не прощает.— И внезапно снова запел хрипловатым голосом, подражая Высоцкому: — Вдоль обрыва, да над пропастью, по самому по краю, я ко-оней своих нагайкою стегаю...
Они миновали небольшой перелесок, замелькали пригородные дома, вырос холм, по которому запетляла дорога. Светлана жадно вглядывалась в кривые улочки, многое узнавала и радовалась этому узнаванию. А вот и новое общежитие на углу их улицы, а внизу отцовский дом, фундамент его сложен из камня, побелен, а верх бревенчатый, покрашенный масляной голубой краской, окна обрамляют белые узорчатые наличники, и кусты сирени в палисаднике. Найдинский дом, его все знали в Третьякове, хотя ничего необычного в нем не было. От одного его вида у Светланы подступили слезы, и она удивилась и обрадовалась им.
Кляпин затормозил у ворот. Она обернулась к нему, шаря в сумке, чтобы расплатиться, но он скорчил обиженную физиономию.
— Да ты что, Светка? Со своих не берем. Ну, бывай! Еще свидимся.— Он подмигнул ей и помог вынести чемодан из машины.
А она уж увидела вышедшего на крыльцо отца, тот стоял, худощавый, строгий, опираясь на суковатую палку; лысая, прокаленная голова его блестела на солнце. «Господи, да он все еще такой же»,— ахнула Светлана и пошла отцу навстречу.
Все-таки отец сдал за последние годы. Светлана обнаружила это не сразу, а когда сели за стол и отец протянул ей хлеб, рука у него дрогнула, пальцы затряслись, но Надежда Ивановна успела подхватить хлебницу, с укоризной взглянула на Петра Петровича: зачем, мол, я бы и сама подала.
Они сидели в большой комнате— «зале», как называли гостиные в Третьякове, и все здесь было таким, как в годы молодости Светланы, даже кафельную печь с медной заглушкой на цепочке не разрушили, хотя провели паровое отопление, поставив тяжелые батареи под окнами.
Кроме «залы», были еще спальня, небольшой кабинет, уставленный стеллажами с книгами, там же стоял старый, покрытый зеленым сукном канцелярский стол, за которым Светлана когда-то любила делать уроки, хотя и в ее комнате тоже был письменный стол.
Когда она вошла к себе, поставила чемодан на пол, то удивилась, что здесь ничего не изменилось с ее отъезда, тут даже обои не переклеили за столько лет; они просто выцвели и стали мутно-синими. Она села на тахту и вспомнила: когда-то сама настояла, чтобы отец купил тахту вместо кровати с пружинной сеткой — эта мебель была более модной.
Светлана оглядывала комнату и не понимала, что делается: стоило ей переступить порог отчего дома с его тайными звуками и собственными запахами, как пронзительная тоска охватила ее. Вот уж чего Светлана в себе не подозревала, так этой самой ностальгической сентиментальности.
Отец заметно постарел, хотя когда она была еще девчонкой, его уже звали в городе «Стариком».
Она знала: перед ним открывалась большая военная карьера, но слишком его покалечило незадолго до конца войны — и ногу повредило, и грудь пробило, задело легкие, долго валялся по госпиталям, мать за ним ухаживала; а потом решил: все, надо ехать в Третьяков. Он не только из-за себя так решил, но из-за матери, потому что верил: и она на степном воздухе придет в себя, поднимется, окрепнет, а потом уж видно будет, как жить дальше. А дальше... Мать родила дочку, а самой не стало.
Светлане говорили: он долго приходил в себя, пожалуй, несколько лет — так любил мать, так тяжко горевал по ней. Он и после ее смерти мог найти себе дело где-нибудь в Москве, жилье-то у него там было, мог найти дело и в областном городе, но вот остался в Третьякове. Когда создали техникум, пошел туда преподавать математику, он ее знал хорошо, ему преподавать разрешили, правда, для формы заставили сдать какие-то экзамены в институте повышения квалификации — Светлана толком не знала, что он там сдавал. Она сначала думала: это, конечно, чудачество, что он выбрал себе такое дело — учить ребятишек в техникуме, ведь в Третьякове достаточно преподавателей, но потом поняла: нужно, чтобы вокруг него колготились молодые, наверное, это ему напоминало армию — там ведь тоже все молоды, да и без дела жить он не мог.
Прежде как-то она об этом не рассуждала, а теперь, сидя в комнате своего детства, задумалась, что не знала в жизни материнской ласки, хотя неосознанно тосковала по ней. Бывало, прибегала к той же Надежде Ивановне, Когда возникала естественная девичья потребность поплакаться — инстинктивное желание ласки, без которой девчонке просто нельзя. Надежда Ивановна ее понимала, гладила по голове, угощала чем-нибудь вкусным, шептала: «Да ты, Светочка, поплачь, даже хорошо, если поплачешь». Но и отец чувствовал, что необходим ей. Приходил к Светлане иногда вечерами, садился на край тахты, от него пахло табаком, конским потом — это он побывал на конюшне у Ворона, и она привыкла к этим запахам. Смотрел на нее отмягчевшими глазами, говорил:
— Ты красивой растешь. Парни за тебя драться будут.
— Я и сама драться умею. Научил...
— Э-э, научил... Мало еще научил. Защищать-то себя каждый должен.
Было тоскливо от его слов, она неожиданно всхлипывала, говорила:
— А зачем?
Он гладил ее шершавой ладонью по щеке, ей от этого становилось еще более жалко себя, он догадывался — сейчас она может по-настоящему расплакаться, и улыбался:
— Может, тебе сказку рассказать?
— Нет,— говорила она зло.— Быль.
Он старался не замечать ее злости, отвечал:
— Могу и быль. Только о чем?
— Ты маму любил. Расскажи, как было.
Ее тело наливалось уже женской силой и томило, мучило беспокойными снами, ожиданием неизведанного, и ей нужны были его рассказы о том, как это свершается в жизни или свершалось вот у него с покойной матерью. И он рассказывал, а она видела холмистую долину в весенней зелени, разрезанную желтыми траншеями, в которых затаились солдаты, слышала гул танковых моторов, ленивые разрывы снарядов у глинистых берегов реки, и еще она видела, как шел по траншее на холме отец и с ним группа военных, как добрались они к землянке, в которой — щель со стереотрубой. И когда один из военных стал докладывать, где наши позиции, а где немецкие, вдруг вырвался звонкий девичий голос: «Разрешите доложить! Это наша траншея, товарищ генерал!.. А немецкая дальше. Вы еще по нашей шарахнете, а там бойцы». Он увидел сначала ее глаза — серые, злые, в упор смотрящие на него, потом тугие соломенные волосы, падающие из-под пилотки, она стояла, сжимая в руке телефонную трубку, и тут же последовал окрик: «Прекрати, Крылова!». Но он шагнул к ней, спросил: «Откуда знаешь?». И она безбоязненно выпалила: «Нитку туда тащила, товарищ генерал... Не верите? Давайте, проползем со мной». И ему сделалось весело, ему стало наплевать на все, да у него еще был в запасе час, сказал: «Ну, веди». Все было двинулись за ним, но он велел идти только ей и адъютанту... Конечно, ничего этого не нужно было делать, да если кто из серьезных людей узнает, что он поддался, как мальчишка,— засмеют. Но он поддался, он и сам еще не понимал, почему, но ему было весело двигаться за ней какими-то тропками, ползком через поле, потом по траншеям, и опять через болото ползком, видеть, как она ловко одолевает пространство, словно ящерица. Адъютант запыхался, уговаривал вернуться, Найдин не слушал, он чувствовал себя молодым и сильным, словно не было за плечами прожитых лет, а будто вернулся он в свою курсантскую молодость.
