Зима 1917/18 года ничуть не была холоднее и продолжительнее других здешних зим, но Зитарам, привыкшим к мягкому приморскому климату, она казалась бесконечно долгой и суровой. На улице редко было менее пятнадцати градусов мороза, а зачастую он доходил до сорока градусов. Эльзе, несмотря на теплые валенки и овчинную шубку, иногда не под силу было стоять на морозе за прилавком. В особенно холодные дни ее заменял Янка, хотя парень не имел ни малейших способностей к торговле. Но он в семье считался резервной силой, не имевшей определенных обязанностей, поэтому все непредвиденные и мелкие дела возлагали на него. Когда кончалось топливо, Янка должен был вставать утром раньше всех, идти на большак у въезда в город и караулить крестьянские подводы с дровами — там их можно было купить немного дешевле, чем на базаре. Когда наступало время получать по карточкам муку, сахар или керосин, Янка отправлялся среди ночи к магазину и вставал в очередь. Продуктов было мало, ожидающих — много, — если не постараешься пораньше встать в очередь, останешься ни с чем.
Сразу же по приезде в Барнаул Янка пытался поступить в местную гимназию, но там уже не оказалось свободных мест. Не желая напрасно терять целый год, он раздобыл программу средней школы, купил подержанные учебники и стал заниматься дома, надеясь на будущий год поступить в следующий класс. Никто ни в чем его не упрекал, но он сам с горечью сознавал свою бесполезность и всячески ломал голову над тем, как найти работу. Он был согласен выполнять любую черную работу за самую низкую оплату, лишь бы чувствовать себя полноправным членом семьи. Убедившись, что из этого ничего не выйдет, он впал в уныние, всех избегал и жил одними мечтами. Находясь за тысячи верст от моря, он думал о его свободных просторах, завидовал отцу и погибшему брату — они так много повидали на своем веку. Янка в ту зиму прочитал множество книг, стараясь найти в них то, чего не давала действительность. Естественные и исторические науки, труды великих искателей истины и незатейливые приключенческие повести, смелое учение атеистов и фанатические высказывания богоискателей — все жадно впитывал он в себя. Искал контрасты, из одной крайности впадал в другую, верил и сомневался, признавал и отрицал, дрожал над бесспорностью прекрасной истины, но не противодействовал ее сокрушению, когда она подвергалась разгрому при помощи другой, исключающей ее истины.
С удивлением наблюдал Янка за всеми окружающими его — своими родителями, братьями и сестрами и за теми чужими людьми, с которыми ему приходилось сталкиваться: как могли они так спокойно и равнодушно жить, не утруждая свой ум никакими сомнениями и вопросами? Им, очевидно, легче жилось, тогда как его дух изнывал в одинокой борьбе и никто не в состоянии был ему помочь. Их счастье и горе, их радости и беды были такими непритязательными и мелкими, что не стоило ни завидовать им, ни сожалеть о них. Янке тогда казалось, что самое ужасное — это уподобиться им. Он еще не знал, что в свое время это многим так кажется, но позднее, когда ужасное происходит с ними на самом деле, они уже не усматривают в этом ничего страшного и, вместо того чтобы испугаться, улыбаются своей прежней наивности: «И как я мог тогда мучиться из-за таких пустяков?..» На дне океана, куда не проникает луч света, в вечном мраке обитают слепые рыбы. Они не знают, что значит видеть; поэтому слепота не причиняет им никаких страданий. Но что бы произошло, если бы одно из этих слепых существ когда-нибудь прозрело и ощутило свет там, в вечном мраке, где ничего не видно.
В таком настроении Янка прожил всю зиму. Иногда он пробовал записывать свои мысли, но ему, никогда не удавалось изложить их так ясно, какими они виделись в его сознании. Получались неуклюжие, отрывочные наброски, не отображающие подлинного хода мыслей. Ему ведь не исполнилось еще и шестнадцати, и он был мечтателем, которому миражи кажутся такими же прекрасными, как реальность.
Янка писал стихи, одна тетрадь у него уже была заполнена; он прятал ее на самом дне книжного мешка. К весне он начал писать поэму в трех частях, рифмованными двустишиями, но написал только одну главу, потому что солнце поднималось все выше и выше, а лед на Оби с каждым днем темнел и рыхлел, Как-то утром могучая река тронулась, и мутные горные потоки понесли льдины на север.
Бурна и стремительна сибирская весна. За неделю с пригорков исчез снег, на улицах Барнаула зажурчали ручьи, и в степи показались ранние цветы. Янка с утра до вечера проводил время на берегу Оби, вместе с русскими мальчуганами вылавливая плывущие мимо бревна и дрова, которые Эрнест потом увозил на хозяйской лошади домой; Подружившись с русскими мальчиками, Янка в пасхальные дни обошел с ними все церкви: им целую неделю разрешалось звонить на колокольнях. Мальчишки, долгую зиму ожидавшие этих веселых дней, вовсю пользовались своими правами. На всех колокольнях звонили малые и большие колокола, наполняя город весенним шумом. Иногда их звон становился настолько назойливым, что у слушателей — а ими поневоле становились все жители города — закладывало уши.
Сразу же по окончании ледохода на Оби появились первые суда — красивые, белые двухэтажные пароходы! Высоко поднятые над водой, стройные, словно чайки, они спешили на север и юг, взбивая плицами воду. Ежедневно один из них останавливался у пристани, менял груз и принимал на борт пассажиров. По палубе расхаживали капитаны и штурманы в форме с золотыми пуговицами; матросы драили и мыли стены кают, а речные лоцманы важно становились к штурвальному колесу, когда пароход отчаливал от пристани. Янка вместе со своими русскими сверстниками облазил все прибывающие пароходы от капитанского мостика до машинного отделения: случалось, их прогоняли, но иногда разрешали даже заглянуть в пассажирский салон и каюты. Да, здесь было что-то от вольного мира моряков. Вдали от моря, от настоящих ветров и морских бездн, над отмелями Оби кружились стаи чаек, а на южной окраине города находилась рыбацкая деревня Порт-Артур, основанная здесь участниками японской войны, вернувшимися домой с дальнего Востока.
Позже на Оби появились громадные баржи, груженные камнем и солью — совсем как настоящие суда, только без мачт и парусов. Команды многих из них состояли из казахов. Янка часами мог наблюдать за ними. Впятером, вшестером хватались они за рукоятку громадного руля, когда баржу надо было сдвинуть в открытую воду, ругались и кричали что-то на своем непонятном языке; при этом у них тряслись бороды и маленькие шапочки съезжали на бритые затылки — удивительно, как только они держались и не падали на землю. Это опять была настоящая жизнь, радостная весна и свежий воздух. Янка перестал читать книги и больше не ломал голову над неразрешимыми проблемами.
5
Кроме Янки Зитара, еще один человек проводил все свое свободное время на пароходной пристани. Он каждое утро первым появлялся на берегу, встречал все пароходы, наблюдал за их погрузкой и присутствовал при отправке каждого парохода. Удивительным терпением обладал этот человек. Днем он на несколько часов исчезал, так как в это время от барнаульской пристани не отходил ни один пароход, но вечером покидал берег последним.
Это был Блукис. По временам он узнавал у Янки, не появлялся ли на пристани во время его отсутствия Битениек. Но колбасник не показывался на берегу, по крайней мере, в те дни, когда там дежурил Блукис.
Таким образом прошло несколько недель. Блукис с каждым днем становился все беспокойнее. А когда в газетах появилось сообщение о том, что лед на Оби прошел до самого устья и навигация открыта на всем протяжении реки, он уже ни на минуту не оставлял своего наблюдательного поста: Блукис опасался, как бы Битениек не отправился на север без него. У него все было готово к отъезду, мешки с товарами лежали недалеко от пристани. Как только Битениек сдаст свой багаж на пароход, Блукис поспешит привезти свой и наклеит на него такие же ярлыки с адресом, как на тюках Битениека. Он предпочел бы совсем не ждать конкурента и уехать первым, но это было невозможно, потому что он не знал, куда ехать.
На Крайний Север суда отправлялись один раз в неделю. Едущим из Барнаула приходилось делать в Томске пересадку. Наконец наступил решающий момент. Чтобы попасть на первый пароход, который направлялся из Томска в Сургут и Обдорск, следовало выехать из Барнаула в четверг вечером.
В этот день Блукис явился на пристань раньше обычного и уселся караулить у билетной кассы. Ни один пассажир не мог пройти на пароход незамеченным. Если человек обладает таким терпением и настойчивостью, его труд не может пропасть даром. На этот раз, к великой радости Блукиса, его ожидания увенчались успехом. Около полудня на пристани появился Битениек. Его вид еще издали говорил о том, что он приготовился к какому-то важному делу. Он был тщательно выбрит и пострижен, одет по-дорожному, на ногах — прочные охотничьи сапоги: в таком виде он обычно отправлялся в свои коммерческие походы. Придя на пристань, он сразу же подошел к окошечку кассы и уже полез было за кошельком, но в этот момент заметил Блукиса и от неожиданности вздрогнул. Но он был не глуп, этот Битениек, он ничуть не растерялся: вытащил вместо кошелька часы и спросил кассира, когда отправляется пароход на Бийск. Получив нужную справку, Битениек поблагодарил и подошел к Блукису.
