— Искобелились все,— согласно проворчал хозяин.— А вот был бы при хозяйстве-то, небось не побежал бы сейчас к Катьке-разведенке, а копался бы дома.
— Свобода личности, чего вы хотите!— возразил Пашка.
— Избаловала вас Советская власть, избаловала. Я бы вам показал личность! Встал бы у меня в пять часов и работал бы, сукин сын, допоздна, пока солнце не сядет. Вот тогда не до Катьки было бы.
Тут вошла хозяйка. Закудахтала...
— Кум! Здравствуй, кум!
— Марфынька,— заныл старик хозяин.— Однако ж где-то было ведь у нас... кхэ...
— Чего «было»? Чего закряхтел?..
— Было же где-то... Нам бы с кумом — по махонькой.
— Э-эх... Ладно, для кума...
— Давай, давай...
Лизуновы ужинали.
— Приятного аппетита!— сказал Пашка.
— Садись с нами,— пригласил хозяин.
— Спасибо.— Пашка присел на припечке.— Только что из-за стола.
Катя поспешно дохлебала, встала.
Прошли в горницу.
— Ты что?
Пашка смотрел на Катерину. Стоит — молодая еще, а уже намучилась, накричалась на своем веку, устала.
— Так... зашел попроведать.
Пашка натянуто улыбнулся, стало жалко Катьку.
— Опять в командировку, что ль?— Катерина угасла.
— Ага.
— Надолго?
— Да нет.
— Ну, садись.
Пашка присел на крашеный табурет.
— Как живешь-то?— спросил он.
— Ничего. Какая моя жизнь? Кукую.— Катерина тоже присела на высокую свою кровать, невесело задумалась.
— Не сошлась с мужем-то?
— Не сошлась.
— Что он сейчас делает-то?
— Пьет. Что ему еще делать.
— Мдэ... На танцы пойдем вечером?
Катька удивленно посмотрела на Пашку, усмехнулась.
— Легко вам, ребятам: тридцать лет — вы все еще по танцулькам бегаете. Даже завидки берут.
— А тебе кто запрещает?
— Куда же я на танцы попрусь? Ты что? Совесть-то есть у меня?
— Серость,— сказал Пашка.
— Серость или нет, а мои танцы кончились, Паша.
— Ну, тогда я в гости приду попозже. Мм?
— Зачем?
— В гости!
— Как же ты придешь? Что, я одна, что ль?
— А чего они тебе? Ты на них — ноль внимания.
— Ноль внимания...
— Ну, выйди тогда. В садик. Попозже. Мм?
— А для чего?
Пашка ответил не сразу. Действительно — для чего?
— А я откуда знаю? Так просто. Тоскливо ж тебе одной-то. И мне тоскливо.
— Тоскливо, верно.
— Ну и вот!
— Думаешь, нам веселее будет? Вдвоем?
— Не знаю. Не ручаюсь.
— Нет, не будет нам веселее. Так это... самообман. Не будет веселее.
— Ну, ты сильно-то не унывай.
— Я и не унываю.
— Взяла бы да снова замуж вышла, раз такое дело. Катерина усмехнулась.
— Бери. Пойду.
— Вот и выходи. Сегодня потолкуем.— Пашка сам не ждал, что так брякнет.
— Перестань ты, болтало!— рассердилась Катерина.— Зачем пришел-то?
— Некультурная ты, Катерина. Темнота.
— Ох, батюшки!.. Давно культурным-то таким стал?
— Что это, например, такое?— Пашка подошел к слоникам, взял пару самых маленьких.— Для чего, спрашивается? Для счастья? Или олень вот этот...— Пашка презрительно прищурился на оленя. (Олень, кстати, ему нравился.) — Это же... пошлость! В горнице как в магазине. Мой тебе совет: выкинь все это, пока не поздно.
Катерина удивленно слушала Пашку. А Пашку неудержимо повело.
— Вы сами, Катька, виноваты во всем: обвиняете ребят, что они за городскими начинают приударять, а вас забывают. А нет, чтобы подумать: а почему так? А потому, что городские интереснее вас. С ней же поговорить и то тянет. Наша деревенская — она, может, в десять раз красивше ее, а как нарядится в какой-нибудь малахай — черт не черт и дьявол не такой. Нет, чтобы подтянуть все на себе да пройтись по улице весело, станцевать, спеть... Нет, вы лучше будете семечки проклятые лузгать да сплетничать друг про дружку. Ммх, эти сплетни!..— Пашка, стиснув зубы, крутнул головой.— Бросать это надо к чертовой матери — эти сплетни. Ты делай вид, что ничего не знаешь. Не твое дело, и все. А то ведь пойдешь с иной, и вот она начинает тебе про своих же подружек: ля-ля-ля... Все плохие, она одна хорошая. Бросать надо эту моду.
— Ты что, с цепи сорвался?— спросила Катерина.
— Ну вот, пожалуйста, сразу по лбу: «С цепи сорвался?» А ты бы сейчас спросила меня с улыбкой: «В чем дело, Павлик?»
— Пошел к дьяволу!.. Приперся нотации тут читать. Мне без них тошно.
— А ты перебори себя. Тебе тошно, а ты улыбайся. Вот тогда будешь интересная женщина. Ходи, вроде тебя ни одна собака сроду не кусала: голову кверху, грудь вперед. И улыбайся. Но громко не хохочи — это дурость. А когда ты идешь вся разнесчастная, то тебя жалко, и все. Никакой охоты нету к тебе подходить.
— Ну и не подходи. Я и не прошу никого, чтобы ко мне подходили, пошли вы все к чертям, кобели проклятые. Ты зачем приперся? Тебе чего от меня надо? Думаешь, не знаю? Знаю! А туда же — «некультурная». Так иди к своим культурным. Или не шибко они тебя принимают, культурные-то?
— Никакого сдвига в человеке!— горько воскликнул Пашка.— Как была Катя Лизунова, так и осталась. Я ж тебе на полном серьезе все говорю. Ничего мне от тебя не надо!
— Я тебе тоже на полном серьезе: пошел к черту! Культурный нашелся. Уж чья бы корова мычала, а твоя бы молчала. Культурный — по чужим бабам шастать. Наверно, уж весь Чуйский тракт охватил?
— Я от тоски,— возразил Пашка.— Я нигде не могу идеал найти.
— Вот, когда найдешь, тогда и читай ей свои нотации. По воскресеньям. А мне они не нужны. Ясно? Выметывайся отсюда, культурный! Чего ты с некультурными разговариваешь?
— Знаешь, как я вас всех называю?— сказал Пашка.— «Дайте мужа Анне Заккео». Мне вас всех жалко, дурочка.
— От дурачка слышу. Уходи, а то огрею чем-нибудь по загривку-то — враз жалеть перестанешь.
— Эхх,— вздохнул Пашка. И вышел.
Над деревней, в глухом теплом воздухе, висел несуетливый вечерний гомон: мычали коровы, скрипели колодцы, переговаривались через ограды люди. Где-то стыдливо всхлипнула гармонь и смолкла.
Пашка шел к дому, где они остановились с Кондратом на постой.
Хозяин и Кондрат спали уже — «нафилософствовались» давеча.
Хозяйка ворожила на картах. И ее тоже беспокоила судьба сынов, которые разъехались по белому свету.
— Что там слышно? Вы вот в разных местах бываете — война-то будет или нет?— спросила она.
— Не будет,— уверенно сказал Пашка.— Не дадут.
— Господи, хоть бы не было. В народе тоже не слышно. А то ведь перед войной-то всякие явления бывают...
— Какие явления?— полюбопытствовал Пашка, попивая молоко.
— Вот перед той-то войной — явление было.
— Какое?
— А вот едет шофер сверху откуда-то, с гор, и подъезжает к одному месту... А место это — как выезжать в Долину Свободы...
— Знаю,— сказал Пашка.
— Вот. Выезжает из лесочка-то, глянь: впереди баба стоит. Голая. Подняла руку. Шофер маленько оробел. Останавливается. Подходит она к нему и говорит: «На, говорит, тебе двадцать рублей...»
— По новым деньгам, что ли?— встрял Пашка.
— По каким «по новым». Дело-то до войны было, как раз перед войной.
— Так.
— «...На, говорит, тебе двадцать рублей и купи мне на платье белой материи. Когда, говорит, поедешь назад, я тебя здесь встрену. Только смотри, говорит, купи — вишь, я голая вся». Ну, шофер что, взял. «Ладно, говорит, куплю».— «Только смотри — не забудь»,— она-то ему еще раз. И ушла. В лес. Едет шофер. Приехал на свою базу какую-то...
— На автобазу.
— Ну. И расскажи этот случай товарищам своим. Те его — на смех. «Пойдем,— говорят,— пропьем лучше эти деньги». Тот шофер-то махнул рукой, пошел и пропил эти деньги. Да. А когда назад-то ехать стал — струсил: «Боюсь,— говорит,— хоть убейте». Пошел к жене, рассказал ей все. Та — ругать его. Ну, поругала, поругала, а деньги дала. Да. Купил шофер белую материю, опять заехал на свою базу. Ну, двое поехали с ним — чтобы убедиться: есть такая баба или нет. Едут. Не доезжая до того места с версту, эти два шофера поснули убойным сном. Спят, и все. Уж тот шофер, который материю-то вез, толкал их, толкал их, бил даже — ничего не помогает, спят. Делать нечего — надо ехать. Поехал. Доезжает до того места — баба ждет его. «Купил?» — спрашивает. «Купил».— «Спасибо». Взяла материю. А потом поглядела на шофера и спрашивает: «Ты зачем же мои деньги-то пропил?» Тот молчит. Она так тихонечко засмеялась и говорит: «Ну, ладно, они ведь деньги-то не мои, а ваши. А вот этих зачем с собой взял?— показывает на двух сонных.— Испугался?» Опять засмеялась и ушла в лес. Отъехал шофер с полверсты, те двое проснулись...
Пашка крепко спит.
— Спит,— сказала старуха.— Рассказывай им.
...Едет Пашка по тракту. Подъезжает он к тому месту, где тракт выходит из гор в Долину Свободы, глядь: впереди стоит какая-то женщина. Руку подняла. А сама вся — в белом, в какой-то простыне. Остановился он. Подходит женщина — а это Настя Платонова.
