Ознакомительная версия.
— Гезунд? Во хабен зи шмерцен? — сердито повторяла она затверженные немецкие фразы, а стоявшему рядом переводчику Альтману говорила: — Скажите, чтобы рот полоскал и чище мылся. Голову обрить.
Больше всего раздражало «фрау докторин» то, что почти все немцы считали себя больными. Очень немногие на вопрос «здоров?» отвечали: «да». Остальные начинали нюнить и выдумывать всякие болезни.
Глядя на их еще довольно упитанные тела, докторша сердито говорила:
— Воду на вас возить. Изжоги скоро не будет, не бойтесь.
Несмотря на строгий подход, молодая докторша все же обнаружила несколько туберкулезных и сердечных больных, много больных с язвой и гастритом. Крестьяне и крестьянки во множестве случаев страдали грыжей. Обнаружив также и венерические заболевания, она заявила комбату:
— Вызывайте венеролога, Я с сифилитиками возиться не намерена. И немедленно изолируйте всех венериков.
Комбат побелел от злости.
— Сукины дети! Ну, куда я их, сволочей, изолирую? Проклятая нация, чтоб им всем передохнуть!
— Что ты их ругаешь? — возразил Лаптев и со свойственным ему диалектическим подходом добавил: — Ругай румынское правительство, которое поощряло проституцию и строило публичные дома.
В результате осмотра выяснилось, что человек около ста могли выполнять лишь совсем легкую работу. От посылки их на лесозаготовки докторша советовала воздержаться.
— Некоторым необходимы операции. Вызывайте хирурга или кладите их в поселковую больницу. Кстати, пяти беременным женщинам выделите дополнительное питание. Лучше поместить их в отдельную комнату, более теплую и чистую, — она вдруг оставила свой прежний раздраженный тон, словно речь уже шла не о немцах.
Комбат криво усмехнулся:
— Не прикажете ли здесь санаторий для них открыть?
— Вы что, гестаповец, что ли? — сурово спросила докторша. — Женщинам скоро родить, а вам комнаты жалко.
Лаптев улыбнулся и шепнул ей на ухо:
— А ведь вы молодец, Олимпиада Ивановна!
— Ну, ладно! — махнул рукой Хромов. — Провались они все! К осени всех больных к лешему обратно в Румынию! Пусть там себе грыжи вырезают. А здесь у меня им не лечебница. Я сам с ними, того и гляди, заболею.
Всем немцам, которые были признаны здоровыми, выдали валенки и теплые рукавицы, а у кого не оказалось пальто — стеганые ватники. Хотя было уже начало марта, по утрам держались морозы до двадцати пяти градусов. Примерка валенок длилась целый день. Почти всем они оказались велики, особенно женщинам — они могли засунуть в каждый обе ноги. Но в общем эта обувь, которой немцы отродясь не видели, всем понравилась. Кое-кто даже явился вечером в валенках на танцы.
Понравились они и Штреблю. Его уже два раза посылали разгребать снег за зону, и оба раза он набирал полные ботинки снегу.
— Я захвачу эти сапоги с собой в Румынию, — сказал он шутя своему приятелю Беру.
Тот тяжело вздохнул, и лицо его приняло грустное выражение.
— Вы молоды, — произнес он, — и, конечно, увидите еще Румынию. А вот я… неизвестно. Может быть, через несколько дней, когда нас выгонят на работу, я не смогу выполнить свою норму и меня посадят в карцер…
Штребль покровительственно потрепал его по плечу:
— Не бойтесь, старина, я вас не брошу. Вдвоем-то уж мы как-нибудь не пропадем.
С тех пор как Штреблю удалось раздобыть табак, продав через Чундерлинка свою бритву, он пребывал в бодром расположении духа. Правда, теперь, чтобы побриться, приходилось идти в общую лагерную парикмахерскую и терпеливо ждать там очереди, но это было не самое большое неудобство. Зато он выкуривал не менее десяти папирос в день и этим восполнял недостаток в пище. Его больше всего тяготило безделие. Спать много, как другие, он не мог, слонялся по лагерю, болтал во время прогулок с женщинами и каждый вечер шел танцевать.
Танцевали в большом зале на первом этаже в первом корпусе. Почти каждый второй немец играл на каком-нибудь музыкальном инструменте, и образовался оркестр: две скрипки, альт, флейта, кларнет, аккордеон. Всем заправлял Антон Штемлер, сам музыкант и страстный танцор. Он то играл на огромном бело-розовом аккордеоне, то брался за скрипку, то выбирал даму и входил с нею в круг. Весь вечер он ни на минуту не останавливался, и его рыжая шевелюра мелькала то здесь, то там.
Танцующих собиралось порядочно, но в основном это были мужчины из первой роты и горожанки. Крестьяне и крестьянки этого зала не посещали, изредка только забегали подростки и робко жались в дверях.
Штребль любил танцы, а больше всего вальс. В нем он забывался и выглядел весьма романтично. Женщины посматривали на него с плохо скрываемым интересом. В танцах Штребль уступал только, пожалуй, одному Штемлеру.
Сегодня он танцевал с совсем молоденькой и очень хорошенькой брюнеткой с огромными бархатно-карими глазами и по-детски длинными ресницами, которая ко всем прочим своим достоинствам еще и отлично двигалась в танце. Штребль решил ни за что не уступать ее никому.
— Как тебя зовут, маленькая? — ласково спросил он.
— Мэди Кришер. Я из Бокши Монтана.
— Так мы почти земляки! Я из Решицы. В какой комнате ты спишь?
Между танцами Штребль узнал, что Мэди всего восемнадцать лет и она единственная дочь у своих родителей. У нее даже слезы набежали, когда она вспомнила, как ее увозили из дома. Штреблю стало искренне жаль девушку, он достал носовой платок и подал ей. Он решил, что перед ним еще ребенок, но, когда они танцевали танго, вдруг почувствовал, как «ребенок» крепко, по-женски прижался ногой к его бедру. Тогда прижался и он, а рука его еще плотнее легла на ее талию. Девушка не смутилась и посмотрела ему прямо в глаза. Видавший виды Штребль был даже несколько шокирован.
— Ты мне нравишься, — тем не менее зашептал он, продолжая начатую игру.
— Ты мне тоже, — кокетливо ответила Мэди.
Не окончив танца, Штребль увел ее в темный коридор. Она смело пошла за ним и так же смело подставила ему губы для поцелуя.
Но долго целоваться им не пришлось: в конце коридора открылась дверь и показалась высокая фигура лейтенанта Петухова. Он шел разводить свою роту по местам. Увидев в уголке парочку, Петухов усмехнулся, но прошел, ничего не сказав.
— Шляфен, камарады! — раздался его басовитый голос у дверей зала. — Живо по местам!
Через полчаса, лежа на нарах под самым потолком, Штребль улыбался: «Много ли человеку надо, чтобы он вновь почувствовал себя счастливым? Хорошенькая, живая девушка, и все неприятности забыты». Почувствовав на щеке жжение и раздавив рукой клопа, Штребль вдруг пришел в ярость: сейчас этот отвратительный запах был ему особенно невыносим.
Лаптев продолжал квартировать у Черепановых.
— Живите у нас, товарищ лейтенант, — сказала Тамара, когда он, боясь стеснить хозяев, собрался было переходить на казенную квартиру.
— Милая Тамарочка, — смущенно ответил Лаптев, — если вы действительно хотите, чтобы я остался, зовите меня Петром Матвеевичем.
Лаптева устроили за перегородкой; приходя вечером Домой, он надевал теплые старые валенки Василия Петровича и ел вместе с Черепановыми горячую картошку. Бабка, называвшая его «хворым», всегда оставляла ему банку молока. Иногда заходила сюда и Татьяна Герасимовна. Наговорившись вдоволь о делах, садились играть «в дурака» или цифровое лото по рублю ставка.
В тот вечер Лаптев был особенно рассеян и, как всегда, проигрывал.
— Ты что, влюбился, что ли, лейтенант? — спросила, посмеиваясь, Татьяна Герасимовна. — Уж не в Томку ли?
— Нет, в вас, — засмеялся он, сгребая со стола карты. Когда она ушла, Лаптев как бы между прочим спросил Тамару:
— Ваша начальница замужем?
— Вдова она, — ответила Тамара и тяжело вздохнула. — У нее муж на драге работал, а в сорок втором как ушел на фронт, так сразу же и погиб.
— И дети есть? — сочувственно спросил Лаптев.
— Двое, мальчик и девочка. А третья девочка умерла прошлый год.
— Вот горе какое!..А давно она у вас начальником лесной конторы?
— Года три. Сначала ее в десятники выдвинули, потом учиться послали на прораба. Семь лет она прорабом была на чисовском участке, а как начальник лесной конторы в армию ушел, на его место Татьяну Герасимовну и назначили. Очень хороший она человек! — заключила Тамара.
— Да, — охотно согласился Лаптев.
— Она неутомимая, — с удовольствием рассказывала Тамара. — Хоть кого спросите: встает чуть свет и сразу в лес. В конторе сидеть не любит. А у нас участок большой, по всему Чису километров сорок будет. Вот и колесит, где-нибудь у костра перекусит, и дальше. Зато работу уж она видит не по сводкам, а на самом деле. Ее никакой сводкой не обманешь.
— Я ее теперь бояться буду, — заметил Лаптев, и они оба засмеялись.
Ознакомительная версия.
