плевать на уважение Берты, плевать на хозяина и хозяйку, на кухню и вообще на все. Ему хотелось только увидеть мужчину, потому что все эти чувства, эти отдельные детали преследовали его, не давали покоя.
Как-то воскресным утром, когда пуделя спозаранку выпустили во двор, скрипнули ворота — это вошел почтальон с газетами и забыл прикрыть калитку. Пудель на миг заколебался, а потом выбежал на улицу. В эту минуту он почти ничего не ощущал — ни страха за последствия побега, ни особой тоски по мужчине. Утро было ясное, солнечное, теплое, и он просто бежал, привычно принюхиваясь.
Через несколько часов, вдосталь набегавшись, он вдруг осознал, что произошло: он убежал от своей прежней жизни, и теперь нет у него ни той, ни другой. У него больше нет хозяев.
Пудель беспомощно остановился на лужайке посреди парка. Он понял, что свободен, совершенно свободен и может делать что хочет. Для него нет больше никаких обязанностей, никаких запретов, приказаний, и ему не надо ни за кем бежать. Но что же делать теперь, куда идти? И тут он почувствовал, что ему недостает того мужчины совсем по другой причине — пуделю хотелось иметь товарища. Им мог быть только мужчина. Он сумел понять пуделя и никогда не стал бы стеснять его свободу: он никогда не водил пуделя на поводке, разве что раза два в самом начале, — вместе с ним можно пойти куда угодно, можно пойти куда угодно и без него, чтобы потом, описав круг, встретиться где-нибудь в другом месте.
Может, он все-таки найдет мужчину возле пивной будки?
У будки, как обычно, гудела толпа. Пудель, принюхиваясь, кружил вокруг, его волновал запах — запах мужчины, и пуделю все казалось, что его мужчина находится где-то здесь, рядом.
— Глянь-ка, пес ищет своего дружка, — заметил кто-то из толпы и пнул его носком ботинка.
Пудель подался прочь, потрусил по улице к центру города. Какая-то коротконогая дворняга увязалась за ним, пытаясь цапнуть за ляжку. Но пудель даже не заметил этого. Мир вдруг стал необычно тихим и пустым. Его окружали звуки шагов, шум машин, голоса, пыль, звон трамваев, а внутри было пусто и темно.
Неожиданно он уловил на другой стороне улицы все тот же знакомый запах. Тоска по мужчине волной обдала его, и пудель устремился на мостовую.
Что-то с грохотом обрушилось на него. Пуделя пронзила дикая боль, он взвизгнул и почувствовал, как теплой лужицей растекается по асфальту.
Первые шесть лет моей жизни прошли в большом каменном доме. Я помню, что в этом доме были красивые квартиры с блестящими паркетными полами и ванными. Двор был просторный и пыльный. Помню продолговатую, похожую на буханку хлеба горку, столбы для бельевых веревок и кучу угля у окон подвала. Я никогда не играла во дворе, лишь проходила по нему, держась за руку старенькой тети — до парка и обратно. Поэтому я не знала ребят со двора, разве что со слов мамы или старшего брата. Но я помню, что завидовала им, когда они зимой съезжали с горки: лежа животом на санках, на лыжах, просто на собственном заду. Они кричали и смеялись.
Когда мы переезжали, к моему брату зашли проститься два мальчика, Эндель и Хендрик. Мне было известно, что они братья. Эндель — приземистый, белый и пухлый, как тесто для булки, был на полголовы ниже меня, хотя и старше на несколько лет. Он без конца смеялся, широко разевая рот, сверху у него не было ни одного зуба. Хендрик был выше и старше Энделя, даже выше моего брата, со светлыми встрепанными волосами. Я знала, что Эндель плохой мальчик, самый хулиганистый в нашем дворе, Хендрик же был серьезным. Это приводило меня в замешательство, я думала, что большие мальчики должны быть хуже маленьких.
Окончив школу, я устроилась на работу в плановый отдел одного учреждения. Оказалось, что в этом учреждении работает и Хендрик. Я видела его только один раз в жизни, семнадцать лет назад, когда он и Эндель приходили прощаться с моим братом, и узнала его лишь по фамилии; моя мать была знакома с его матерью по работе и потому в нашем доме иногда упоминалась их фамилия и говорилось об их семье.
Хендрик был инженером по НОТ. Никто не знал, чем он толком занимается и что вообще входит в обязанности инженера по НОТ, полагали, что эта должность — одно очковтирательство; однако сам Хендрик считался человеком умным. То было общепринятое мнение, в котором никто не сомневался, ни те, кто относились к нему хорошо, ни те, кто его терпеть не могли. В учреждении многие питали к нему неприязнь, потому что он всегда поступал так, как считал правильным, и, простодушно улыбаясь, выкладывал прямо в лицо все, что думал, — в общем, вел себя весьма нагло. Я не знаю точно, что такое настоящий ум, но мне кажется, что Хендрику были присущи честный, бесстрашный ум и ясное свободное мышление, не обремененное и не затуманенное самолюбием. На такого человека можно смело положиться в беде, и рядом с ним дети не боятся темноты.
Обычно на работе бывает так, что когда сидишь за столом и глядишь в окно, тебя считают бездельником, а если выйдешь за дверь покурить, никто не станет смотреть косо — это считается удовлетворением естественных потребностей. Я и еще одна девушка выходили покурить каждый час. В коридоре стояли большие мягкие кресла. То и дело по коридору прохаживался взад-вперед и Хендрик. Он не курил — слонялся просто так. Иногда моя приятельница пыталась втянуть его в беседу, но получала лишь односложные ответы, да и то на неоднократно повторенный вопрос. Но иной раз Хендрик сам подходил к нам и вступал в разговор. Ему нравилось говорить о джазе. Я знала его прежде всего по фамилии, но именно потому, что я знала, с кем имею дело, он казался мне хорошим знакомым: коренастый, хотя и высокого роста, со светлыми встрепанными волосами, и улыбался он теперь так же, как когда-то его брат Эндель, обнажая испорченные синеватые зубы и нездоровые десны. Мне были не совсем приятны его слишком уж мужественная фигура, открытая теплая улыбка и то, что, входя в азарт, он брызгал в лицо собеседника слюной. И тем не менее я испытывала разочарование, когда не видела его в коридоре или же, если и видела, не могла с ним поговорить.
Однажды Хендрик не вышел на работу. Пронесся слух, что он будто бы свихнулся, выпрыгнул из окна третьего этажа и
