жизни неупорядоченной. Всё чаще мрачнел он от мысли: не начинает ли повторять он трагическую ошибку прежнего своего супружества?
Теперь он совершенно точно знал, что если они с Зойкой и вышли живыми из дерзостного поединка с разбушевавшейся Волгой, то только потому что рука его не выпустила руль, и разум, предугадывающий все близкие опасности, в каждую из минут выбирал единственно спасительную ниточку курса, по которой только и могло идти крохотное среди разверзшихся громов и вод, их судёнышко.
«Вот и семейная жизнь, - размышлял Алексей Иванович, вглядываясь в растревоженную память – такое же одоление стихий. В большом, и в малом. Даже в самом малом. В будто бы малом! Потому что в самых ничтожных проявлениях семейных отношений отражается либо радость согласия, либо горечь подступающего отчуждения…»
«Так что же всё-таки случилось? – думал Алексей Иванович. Мысли были нехорошие. Они разрушали тот лад, который как-то сам собой, помимо его воли, установился в их с Зойкой жизни. – Что же произошло? – размышлял Алексей Иванович, возвращаясь мыслями к случившейся вчера в их доме дикости. Да, это была дикость, неожиданная, неподвластная ни ему, ни Зойке. В первую очередь, разумеется, ему, он должен был сдержать себя. Вернулся он с очередного, совершенно бесполезного совещания в идеологическом отделе Обкома партии уже раздражённым. Зойки дома не было, на столе увидел записочку на клочке газеты: «Алёшечка, я скоро приду. Целую тебя. З.»
Подобные записочки были Зойкиной потребностью, она оставляла их, когда куда-нибудь убегала и Алексей Иванович мог прийти домой без неё. Зойка жаждала ласковых слов, ласковые слова были для неё, как тепло весеннего солнышка. Он даже в ласках был молчуном.
И оправдываясь, говорил с улыбкой: «Зой, ну, зачем тебе слова! Ты же всё чувствуешь, всё знаешь. То, что у нас – выше слов!..»
Зойка не соглашалась.
− Мне нужны слова, Алёшенька. Я очень хочу добрых слов!..
И писала такие вот записочки. И требовала, чтобы он тоже оставлял свои. «А что-то в этом есть, - думал Алексей Иванович. – Всего-то пара слов, девчоночье старание напомнить, что и без него она – с ним. А вот поди ж ты, – пахнуло теплом от торопливых слов на газетном обрывке!»
Обедать без неё Зойка не позволяла, и Алексей Иванович, переодеваясь, думал: наверное, в магазин упорхнула с маленьким Алёшкой. Вот уж, где её стихия! Для мужчин – охота, для женщин – магазин. Очень даже похоже. Охотник стреляет, если дичь налетела на выстрел. Женщина покупает, если только в её кармане достанет денег на покупку.
«Хочется, очень хочется!» - вся Зойка в этом.
Алексей Иванович вспомнил, как Зойка распорядилась первой его зарплатой, которую всю, целиком, он отдал ей.
Вернулась домой возбуждённо-радостная, заставила его отвернуться, потом повернуться, предстала в блеске, как казалось ей, удачной покупки. Плащик, в который она облачилась был, на взгляд Алексея Ивановича, не лучше, не хуже тех, что носила половина женщин в их городе, правда, расцвечен был блестящими пуговками, пистончиками, шнурочками, что, как можно было догадаться, и пробудило в Зойке азарт.
Зойкиной внешности плащик не импонировал, она это скоро почувствовала и редко одевала. Плащик долго длил своё существование на вешалке среди прочих непонравившихся, а потому бесполезных, в общем-то, вещей, обретённых вот так же, по вдруг возникшему желанию.
Разумеется, не сама покупка нахмурила его. Зойка почувствовала, что он недоволен, по-своему всё истолковав, поспешила объясниться:
− Я и тебе купила! Вот, - сказала она радостно. – Маичку и трусики!..
Алексей Иванович не знал, то сердиться, то ли смеяться её девчоночьей наивности.
− Скажи-ка, Зоинька, сколько денег у тебя осталось? – спросил он.
− Вот, ещё осталось. Двадцать рублей, - показала она свой кошелёк.
Гасить простодушную Зойкину радость он не посмел. Сказал только, давая самой додумать некоторые особенности новой их жизни:
− Вот на эти двадцать рублей мы и будем жить до новой зарплаты!
Зойка, конечно, по-женски выкрутилась, у кого-то что-то заняла, прокормила всех троих до очередной получки. И ничуть не изменилась, - вся осталась в стихии чувственных порывов! Только теперь, выцелив желанную вещь, она хитренько приводила Алексея Ивановича в магазин, и будто советуясь с ним, склоняла его на покупку.
Алексей Иванович, в общем - то примирительно относился к Зойкиным хитростям: когда что-то решалось вместе, он готов был уступить.
Само по себе подобное женское лукавство не могло стать даже отдалённой причиной того первого в их жизни, дикого взрыва оскорблённых чувств, который случился на исходе дня.
Причина, видимо, к тому была, не могло её не быть, но вовсе не в тех мелочах, какие виделись потрясённой его гневом Зойке.
«Так, что же, всё-таки, случилось?» – в который уже раз спрашивал себя Алексей Иванович. Он как будто страшился ошибиться в причине случившегося, и осторожной мыслью шёл вслед за событиями.
Прочитав оставленную на столе Зойкину записочку, он улыбнулся, пошёл переодеваться, с облегчением сменил насквозь пропотевшие под протезами чехлы. Хотел почитать, поджидая Зойку, но неостывшее раздражение от совещания, никому ненужного, кроме разве самого Секретаря, не давало сосредоточится на чтении.
Пока он сидел на совещании, он подсчитал: совещание длилось четвёртый час, за месяц подобных «обязательных» совещаний созывалось девять-десять. Это почти сорок часов жизни! Если бы это время он работал за столом, он мог бы выстрадать тридцать страниц своей книги!..
Давно бы надо решиться не ходить на бесполезные сборища. Но он ходит! Железное понятие «надо», закоренённое в нём всем опытом прежнего общения с людьми, продолжало действовать в угоду кому-то, и Алексей Иванович не чувствовал вокруг себя силы, способной изменить действующий в общественной жизни города непорядок.
Он отложил книгу, прошёлся по комнатам, вошёл в кухню. Человек раздражённый обострённо воспринимает окружающие предметы, его может болезненно задеть то, мимо чего он не раз проходил в добром расположении духа. В кухне взгляд его зацепился за раковину, полную грязной посуды, газовую плиту, неприглядную от чёрно-бурых наплывов расплёснутой при кипении пищи, нечистые мокрые полотенца, в спешке засунутые между рёбрами батареи; увидел он крошки и жирные пятна на светлом линолеуме пола и, хотя это напомнило нечто из прежней его жизни в театральном общежитии, раздражение, бывшее в его сознании, - он хорошо это помнил – не перекинулось на Зойку. Он догадывался, откуда вошла в её жизнь стихия домашнего непорядка, которая для самой Зойки была как старенькое, потрёпанное, но привычное платье. Он знал Капитолину, её мачеху, под тяжёлой рукой которой
