Странно и тревожно стало Кеше, когда он оказался под одним ватником с Калей, впервые в жизни ощутив теплое женское тело, коснувшееся его своей дышащей мягкостью, твердинками ребер и живой округлостью бедра. Но это было не просто женское тело, а тело Кали, и от этого Кеше стало еще растерянней, неловчей. К тому же он смертельно стеснялся, что его горб слишком приподнимает ватник, невольно стягивая его с Калиных плеч, и Кеша украдкой норовил так передвинуть ватник спиной, чтобы он прикрывал Калю больше, чем его самого.
Каля взяла его руку в свою, и он ощутил на ее ладони все порезы, шелушинки и шершавинки.
— Кеш, а почему ты никогда мне про свою жизнь не рассказывашь?
— Да ничо в ней нет интересного, в моей жизни… — защитился Кеша, потихоньку высвобождая руку из спрашивающей ладони.
— А мне вот интересно… — мягко, но цепко перехватила его убегающую руку Каля. — Как ты вообще такой, как ты есть, на свет появился?
— А, ты про это… — понурился Кеша, выдернув руку. — Говорят, когда мать мной ходила, отец ее сапогом в живот ударил, пьяный. Выкинула она меня… Так чо я с детства такой, с холмиком…
— Да нет, я не про это спрашиваю… Дурень ты, дурень… Ты об этом вообще не думай. Нету у тебя никакого горба, нету! — Калина ладонь скользнула под ватник, пробежала по Кешиной спине, погладила ее. — Я же рукой чувствую — ничо похожего на горб нету. Сам себе ты свой горб выдумал… Понял? А спрашивала я тебя о том, как ты на свет появился такой хороший?
— Чем же я хороший, — покачал головой Кеша. — Я мало знаю…
Каля вдруг схватила его прячущуюся руку, поцеловала ее быстро, но сильно, будто впечатав в нее все обветринки своих губ.
— А ты чо думашь, те, кто много знат, все хорошие? Ты уже тем хороший, чо сам про то не знашь. Душа у тебя никакой подлостью, даже мысленной, не замарана. Девичья душа. У меня ее и не было никогда. Из девчонок меня сразу в бабы швырнули. Подлецов много, Кеша… А для себя они — самы хороши. Есть мужики, которы для друзей друзья, а вот для женщин подлецы самы настоящи. Они женщин и за людей не считают.
— Не все таки, Каля… — поежился от ее страшноватой прямоты Кеша.
— А мне только таки и попадались. Может, я лучших не заслужила, чо ли… — жестко сказала Каля. — Хошь знать, сколь у меня в жизни мужиков было?
— Зачем это? — растерялся Кеша.
Но Калю нельзя было остановить.
— Нет, ты слушай… У меня подруг отродясь не было. Ты, может, моя подруга единственна, Кеш. Да ты не оскорбляйся… я тебя этим в бабы не зачисляю. Я тебя выше мужиков остальных ставлю… А у меня их было целых восемь! В мои-то двадцать лет… Это же, как на собраниях говорят, морально разложение… А я же не прости господи какая-то… И вишь, как угораздило. Нежно дышло искала, дура… Да только на деревянны и натыкалась…
— Каля, Каля, чо ты на себя наговаривать… — взмолился Кеша.
Но Каля как будто исхлестывала себя вырывающимися из нее словами:
— Первым моим мужиком был отчим. Прямо в подполье, на проросшей картошке, когда я ее там перебирала, а мне еще шестнадцати не стукнуло. А вторым был лейтенант отпускной с островов Курильских. Про вулканы красиво рассказывал. Бодренький такой, как петушок. Жениться обещал, вулканы показать. А уехал — ни открыточки. Дите мне бабка спицами выковыряла. Одеколоном он душился таким зеленым — «Шипр» называтся. С тех пор, как этот запах почую, меня аж тошнит. А третий был вертолетчик. Этот жениться на мне хотел взаправду. Ему во мне нравилось, чо я работяща, безропотна. Даже то, чо я необразованна была, ему нравилось. Ему домработница под видом жены нужна была, Вертолет он водил храбро, да только подлецы тоже храбрыми бывают. До денег он был ненормальный, не как другие вертолетчики… Шкурками спекулировал. Из охотничьих хозяйств на своем вертолете задешево брал, а потом в Иркутске втридорога загонял. Вся его небесна храбрость к одной вшивой земной мечте сводилась: дом на Черном море купить и квартирантов пускать, чобы я им обеды готовила и простыни стирала. Детей не хотел — на деньги жадничал. А ежели мужчина от женщины детей не хочет, рази он ее любит? А четвертый…
— Каля… Чо ты со мной делашь, Каля… — разрыдался Кеша от ее жестокости и к нему, и к самой себе.
— Слушай, моя подруга единственна, слушай… А четвертый…
— Не надо, Каля, не надо… Пожалей ты себя…
— Себя не буду. Тебя — пожалею… Словом, видишь, кака я, рази чо под паровозом не лежала… Только про двоих я еще тебе расскажу. Один был — моя вина. Студент, мальчишка, еще не испорченный, вроде Лачугина нашего. Да не он, не беспокойся… За прыщики на лбу я того студента пожалела. А надо ему это было, без любви-то? Вишь, как получилось некрасиво: меня портили, а потом я, словно в отместку, других портить стала. Лучше бы он перестрадал со своими прыщиками, да любви настоящей дождался. Добра ему хотела, а может, худо сделала. Он понял, чо я — из жалости, и за это меня возненавидел, наверно. Да я и сама себя возненавидела. Нельзя это из жалости делать… А другой… Другой, ну, держись, моя подруга единственна… Виктор Петрович это, Коломейцев. Честно скажу, втюрилась я в него сначала. Непохожий он на других — умный, сильный. Только ум и сила — они, как та вертолетна храбрость, ишо не вся душа… Ему, правда, не как тому вертолетчику, — на деньги плевать… За это я его уважала… Но вот страшновато мне, чо ему иногда и на людей плевать, а особенно на таких, как мы, бабы. Как он Юлию Сергеевну переломал когда-то! Она однажды не удержалась, выплакалась мне… Только один раз у меня с ним это и было… Прямо около шурфа… И знашь, одной только рукой обнимал — из второй молотка геологического не выпускал. А сразу после этого сказал, когда у меня сердчишко, словно зайчонок, прыгало: «Если протрепешься, из эспедиции выгоню…» Сила для него выше доброты. Любит он людей подчинять себе. И с женщинами это у него тоже — только способ подчинения…
— За чо, Каля? За чо меня бьешь? — всхлипывал Кеша, закрывая лицо своими маленькими девичьими руками.
— Я тебя не бью, Кеша. Я себя бью. Поделом бью. Чобы ты в меня, таку стерву, не втрескивался, печаль на себя не напускал. Недостойна я тебя, Кеша, вот чо… Тебя ишо полюбят… А меня ты теперь любить не сможешь… Того я и хотела…
И Каля, поправив ватник, сползший с Кешиного горба, прижалась к Кеше еще теснее и сама заплакала. А Кеша плакать перестал. Он впервые увидел Калю беззащитной, и это сразу высушило его слезы, сделало сильнее.
— Смогу, — сказал Кеша. — Я всегда смогу любить тебя, Каля. Ты мне говорила, чо я сам себе горб выдумал. И ты сама себе свой горб выдумала, Каля. У тебя его нету. Я чо, плохих людей не видел, чо ли… Да только не на них земля держится, Каля…
Каля уткнулась в Кешины колени и сквозь слезы попросила:
— Кеша, только ты не погибни завтра. Ты никогда не погибни, Кеша.
— Я не погибну, — ответил Кеша. — Мне теперь никак нельзя погибать, Каля…
— Иди ко мне, если я тебе не противная… — позвала Каля.
— Не надо… — сопротивлялся Кеша. — Ты меня просто жалешь. А ты сама сказала: нельзя это из жалости делать.
— Тебя не за чо жалеть… — сказала Каля. — Я тебя, наверно, люблю. Но я не знаю, чо это тако, Кеша… Не уходи на лодке… Я боюсь тебя потерять.
— Не бойся… — выдохнул Кеша. — Я вернусь…
Они и не заметили, как начало светать. Белый пар, чуть подсвеченный еще невидимым солнцем, стлался над рекой, которую предстояло пройти. И вдруг Кешин горб остро ощутил чей-то взгляд, словно пробивший ватник, которым были укрыты он и Каля. Кеша резко обернулся и увидел Эдуарда Ситечкина с рюкзаком на плечах. Ситечкин нехорошо улыбался, с подлой радостью обладания чужой, казавшейся ему смешной, тайной, которая, впрочем, когда-нибудь может и пригодиться. Каля встала и пошла на него медведицей на задних лапах, защищая собой Кешу, словно медвежонка. Ситечкин усмехнулся, с видом деланного равнодушия пожал плечами и растворился в тайге. «Наши местные Квазимодо и Эсмеральда», — хохотнул про себя Ситечкин, и в его маленьком целенаправленном мозгу сразу представилось, как между делом он расскажет и эту живописную сценку начальству, сделав горестный сожалеющий вывод: «Как видите, отряд окончательно разложился».
Эдуард Ситечкин, бросив товарищей, энергично шел к своему светлому будущему.
Но рассвет означал независимое от Ситечкина продолжение жизни всего человечества и той маленькой части, которой был геологический отряд. Каля уже разводила костер, хлопотала над завтраком. Кеша копался в моторе, время от времени глядя на этот дым, и улыбался, но так смущенно, как будто все человечество следило сейчас за выражением его лица.
Коломейцев и Бурштейн брились перед одним круглым зеркальцем, висевшим на сосновой ветке, попеременно туда заглядывая. Столкнувшись один раз, рассмеялись, как будто не было их вчерашних споров. Профессионалы знают, что на опасное дело лучше идти свежевыбритым и веселым. Сережа Лачугин, увязывая свой рюкзак, восхищенно косил взглядом на Коломейцева. Предстоящая опасность как будто смахнула с лица Коломейцева десяток лет, и в его глазах танцевали чертики. Юлия Сергеевна Вяземская увидела, что из постаревшего затравленного волка он снова стал легким и красивым, как давным-давно, когда он вытанцевал с ней в коридор и прижал ее затылок к телефону. Калин салат из черемши и похлебка из тушенки и сушеной картошки были уничтожены смачно и быстро. Каля радостно отметила, что Кеша впервые не отворачивался от других, когда ел, — не стеснялся.
