— И он, — тихо сказал Стахурский, — говорил мне, что ты арестована, в то время как тебя просто вызвали в партком. Он знал об этом?
— Нет. Но он знал, что шпионка разоблачена и арестована. Знал и то, что документы похищены у меня. Знал, какая на мне лежит ответственность, если б я провинилась хотя бы в халатном отношении к секретным документам. Он, как и все в управлении, знал, что вины моей нет, так как документ был похищен из моей полевой сумки ночью, когда я спала, положив ее под голову, и что меня во сне еще дополнительно усыпили хлороформом. Но он видел, что я обеспокоилась, получив какую-то записку, — это была записка от Асланова, — и торопливо ушла.
— Да, — сказал Стахурский, — Асланов сразу обратил на это внимание. Приходит неизвестный человек и спрашивает про тебя. Ему вдруг говорят, что ты арестована, когда это совсем не так. Таким способом, по реакции спрашивающего, он хотел проверить, кто же спрашивает: враг или друг?
Стахурский умолк.
Мария подошла к Стахурскому и стала рядом. Она была уже одета.
— Продолжай, — тихо сказала она.
— Больше мне прибавить нечего. Я просто думаю о шпионке Берте-Леди. Она не могла действовать здесь одна, не имея сообщников, не имея каких-нибудь связей.
Мария строго спросила:
— Итак?
— Итак, об этом человеке мы знаем следующее. Из твоего рассказа ему было известно твое безграничное доверие к Пахолу. Он порекомендовал тебе для работы человека, который впоследствии оказался агентом шпионки Берты-Леди. Потом он же сказал мне про твой арест, не имея никаких оснований на это. А что сам он с националистическим душком, у меня нет никаких сомнений.
— Итак, — строго заключила Мария, — ты считаешь, что все это должно нас насторожить?
— Да, я так думаю.
Они долго стояли молча и смотрели в окно. Они плохо видели, что было за окном, — каждый из них был занят своими мыслями. Но думали они об одном.
Стахурский, наконец, сказал смущенно:
— Ты прости, все это так тяжело и грустно…
— Я понимаю тебя…
— Мы встретились после долгой разлуки и сразу затеяли спор.
— Нет, нет! Какой же это спор?
Она коснулась рукой его плеча. Он уловил этот короткий, интимный жест и ласково закончил:
— Для того и становятся мужем и женой, чтобы во всем разбираться вместе. Правда?
Он улыбнулся ей, но Мария не ответила на его улыбку и продолжала стоять суровая и замкнутая.
Потом Мария сказала громко, без запинки:
— Я не буду твоей женой, Микола.
— Что?
Он отшатнулся.
— Мария!
Она снова на миг коснулась его плеча. Она произнесла страшные слова, но она была сурова к себе в своем горе.
— Не говори ничего. — Потом она тихо добавила: — Я не могу. Я не достойна этого… Нет, я не то хотела сказать, — я не готова к этому.
Он повернулся всем телом, она тоже повернулась к нему и смотрела ему в глаза с тоской, но и с вызовом:
— И я не хочу этого!
Она не хотела. Обида душила ее. Ей нужна была его твердая рука, чтобы опереться на нее, а он был не ровня ей. Она была женщиной, но она была и солдатом, они вместе были в бою, и она не могла так.
— Я умела сама справляться на войне. Я должна суметь и теперь. И я сумею.
Они стояли друг перед другом, в предельном напряжении.
Потом Стахурский взял Марию за плечи.
— Нет, Мария, я не принимаю твоего отказа!
Она вскинула на него испуганные глаза.
— Ты будешь моей женой. — Он улыбнулся. — Мы были вместе в бою, мы будем вместе и дальше.
Она пошевельнулась, и лицо ее просветлело так, что на нем вот-вот могла появиться улыбка. Но она не улыбнулась. Она должна быть твердой. Она — сама.
Тогда Стахурский сказал еще, чтобы уже больше к этому не возвращаться:
— Ты сама понимаешь: не может быть обиды там, где речь идет о важном общественном деле. Дело не в этой Берте-Леди и подобных ей. И на нашем пути еще будут и трудности и враги. Но посмотри на людей: они закалились в войне, в мирном труде у них солдатская хватка — они отважны, и бдительность у них в натуре. Они приучились опираться на друга и отчетливо видят недруга. Такими должны быть и мы.
Мария опустила голову. Но он взял ее голову обеими руками, повернул к себе и закончил:
— Посмотри: не только мы, советские люди, так же твердо стал на ноги и Пахол. Мы открыли ему дорогу в широкий мир и сделали его солдатом. Он воевал, теперь строит. И в строительстве он тоже солдат. И таких миллионы. Что же говорить про нас с тобой?
Мария виновато посмотрела на него.
— Ты любишь меня, а говоришь как судья.
— Ты считаешь, что я говорил как судья? Но это лишь потому, что я люблю тебя, Мария.
— Но ты так строг, — прошептала Мария.
— Это плохо?
— Нет… это хорошо.
— И ты ведь строга к себе.
Мария глубоко вздохнула, словно сбросила с себя тяжелую ношу.
Стахурский сказал ей:
— Ты же знаешь, что жизнь не будет нежной для нашего поколения. Нам не умирать в мягких постелях. Мы с тобой еще столько сделаем… Помнишь?
Он улыбнулся. И она тоже наконец улыбнулась.
И тогда он закончил так же, как и начал:
— Пойдем же в эту жизнь вместе, как вместе были в бою.
Они стояли взволнованные, и тревога наполнила их сердца.
Но это была не та тревога, с которой они прожили сегодня и вчера, — только беспокойство, только поиски выхода из беды. Это было ощущение еще большей тревоги, но не тягостной, а зовущей. И они хорошо знали эту тревогу — тогда, там, в бою, чтобы выиграть бой и выйти победителями.
Это было хорошее ощущение тревоги — как предчувствие великих свершений. Это было радостное предчувствие прекрасной жизни, которая будет впереди.
Венгерская денежная единица.
Да, так (на закарпатском наречии).
