— Бойцам пока ничего не говорите: им и без того худо...
— Верно, — согласился Драгунский. — А зачем человека хоронить заживо? Ведь все еще может быть...
Подавленный всем случившимся, Бережной стоял у санитарной машины, виновато хмурился, словно просил прощения за нанесенную людям боль. Сколько раз в жизни ему приходилось приносить и радостные, и печальные известия. Приятно, конечно, сообщить хорошую, добрую весть, и как тяжко врачу признаваться в своем бессилии. Но что делать, такова уж судьба врача...
Но больше всего он сожалел сейчас о том, что приехал сюда. Зачем? Не появись он здесь, не выпала бы на его долю столь трудная миссия. К тому же он ничего не знал бы о Веронике и Ветрове. Теперь он испытывал лишь единственное желание — скорее уехать отсюда!
— Мне надо незамедлительно обратно, — попросил он, повернувшись к Русанову.
Викентий Иванович растерянно глядел в землю. Бережной тронул его за плечо.
— Да, хорошо. Я распоряжусь, — очнулся наконец Русанов. Поглядев на усталое лицо хирурга, он хотел было предложить ему малость передохнуть в бригаде, но тот опередил его:
— Нет, нет, я не могу задерживаться, там ждут раненые...
Стали прикидывать, кому везти хирурга в филиал полевого госпиталя? Баторов сильно устал. Пока подбирали подходящего бойца, появился Бальжан — похудевший, сердитый. Оказывается, он вовсе и не думал отдыхать после трудной поездки — бродил возле машин, допытываясь, смогут ли спасти комбата.
— Я повезу доктора, — сказал, насупившись, Бальжан. — Я привозил, я и увезу, больше никто не знает дорога.
— Вы устали, вам надо отдохнуть, — пытался отговорить его Викентий Иванович.
— После война отдыхать будем, — отрезал Бальжан и, пошатываясь, направился к мотоциклу.
Викентий Иванович не стал возражать, рассеянно пожелал Бережному доброго пути.
Запахнув мокрую, забрызганную грязью плащ-накидку, хирург направился к заведенному мотоциклу. Но вдруг на полпути остановился: «Не выйдет ли проводить?» Нет, не вышла. Модест Петрович шагнул вперед, сел в коляску.
— Давай! — приказал Баторову.
Мотоцикл дыхнул синим дымом и помчался вдоль распадка. Предстоял опасный обратный путь, но Бережной не думал сейчас об этом. Ему хотелось лишь одного: скорее добраться до госпиталя. Только этого — и ничего другого.
После короткого привала бригада снова тронулась в путь. Куда ни глянь — вода. То не было ее ни капли — губы трескались от жажды, а теперь залито все — хоть на лодке плыви!
Зашумел, забрызгал водяной пылью Большой Хинган, зашипел ручьями и водопадами, точно озлился за то, что люди посмели ступить на его косматую гриву...
Катились вниз воды.
Катились вниз танки.
Переднюю командирскую машину ведет Гиренок. Он занял место механика-водителя, повредившего руку при спуске с вершины Хорул-Даба. Командир этой машины получил ранение при бомбежке Ворот Дракона. И вот из двух экипажей сделали один. «Безлошадный» Гиренок снова за рычагами — и черт ему не брат!
Автоматчики бежали по жидкому месиву вслед за танком. Настроение у всех радостное. Как ни труден путь, а Хорул-Даба уже позади. Непролазная грязь — ерунда. Зато — под горку. О состоянии здоровья Ветрова им ничего не говорили, и они надеялись, что все обойдется хорошо. Тем более самый главный хирург приезжал. Быть комбату на ногах в самое ближайшее время! А с ним ни град, ни дождь нипочем.
— Что он нам, дождик, — ведь он без сучков! — бодрился Юртайкин.
— Это правда — дождик Сеньке нипочем, — слышится голос Посохина. — Он только грязи боится — малосильный, завод у него скоро выходит. Засекаться стал на левую ногу, как Фиалкина кобыленка.
В ответ Юртайкин норовит достать черенком саперной лопатки Поликарпову стеклянную фляжку. Все десантники давно побили фляжки на крутых спусках, на подъемах. Один хитроумный Поликарп пронес свою в сохранности. Обернул ее мохом, засунул в чехол и попивает водицу из своих «лезервов» Сеньке на зависть.
— Выбрось ты ее к едреной бабушке хоть теперь-то, — пристает Сеня. — На кой ляд она тебе сдалась? Воды кругом — тебя утопить можно, окаянного...
— Фляжка — не баба, солдату не помеха, — отвечает Поликарп.
Юртайкин снова замахивается черенком, но его сдерживает Забалуев:
— Ох и назойливый ты, Семен, как осенняя муха! Недаром тебя теща била.
Сеня отстает от Посохина, переключается на Забалуева:
— Ты напраслину не возводи — до драки у нас дело никогда не доходило. Но крови она напортила мне, сердешная, — будь здоров. Я так считаю: жизнь с тещей надо засчитывать год за три, как на фронте. А точила она меня все за тот же малый рост. Подавай ей длинного зятя, да и только. По мне, говорит, зять пусть хоть дураком будет, да был бы во всю лавку. Вот как ставила вопрос. Так что наш Ерофей, — заключил под общий смех Сеня, — по всем статьям подошел бы ей в зятья. Уж это точно!
Илько не слушает Сенькину болтовню: занят другим — внимательно оглядывает новые, незнакомые места. Замечает, что восточные склоны Большого Хингана сильно отличаются от западных. Спуски здесь круче и наряд у гор богаче: ярко-зеленые ясеневые рощи широко растекаются у подножий. А повыше поднимаются островерхие таежные лиственницы. Поляны усеяны цветами. Написать бы об этом стихи, да теперь не до них. Не отстать бы от танка.
В полдень бригада подошла к узкому крутому спуску, остановилась на короткий привал. Промокшие до нитки, бойцы отделения Баторова расположились у танка — начали переобуваться, выжимать портянки. Ефрейтор Туз достал из вещмешка учебник алгебры, по которому еще на Бутугуре готовился в институт, и горько вздохнул: книжка разбухла, страницы слиплись. Просушить бы ее, скоро потребуется, да где ж в такой дождь?
Илько разглаживал на коленке дивизионку со стихами Петра Комарова. Он выучил их наизусть, перевел на украинский язык. Но вот беда — все размокло, превратилось в кашу. Размок и боевой листок, выпущенный перед штурмом Хорул-Даба. Редактор хотел сохранить его для музея бригады, но бумага раскисла, буквы расплылись. Один лозунг сверху остался, да и тот чудной какой-то получился: «Наша ненависть к врагу в условиях горно-лесистой местности не ослабевает!» Нет, для музея это не годится.
Всем хотелось есть, а есть нечего.
Старшина Цыбуля не находил себе места. Не было в его службе такого случая, чтобы он не накормил, не напоил вовремя личный состав роты. А как началась война — все пошло кувырком. В монгольской степи, когда у него были продукты, никто не хотел есть — все хотели пить. А теперь все наоборот: про воду никто ни слова — ее хоть залейся. Подавай всем есть, а обозы за хребтом на черепахе тянутся. Личный состав голодный.
Юртайкин подкатился к Забалуеву, мечтательно заговорил:
— Да, Ерофей, неплохо бы сейчас заполучить, скажем, на Никишкина. Как думаешь?
Забалуев хмуро молчал. За него ответил Посохин:
— Совсем отощал наш Ерофей без Никишкина — щеки-то со спины видать.
Вместо обеда начали обсуждать, долго ли японцы будут сопротивляться. Баторов утверждал: раз хинганские перевалы взяты — самураю каюк. Туз считал, радужные перспективы строить рано. У японцев в Маньчжурии целый миллион войск, и они попытаются остановить наше продвижение. Сеня Юртайкин весь разговор свел к шутке.
— Положение, конечно, сложное, — солидно начал он, — и я вот беспокоюсь о несоюзной молодежи — о нашем уважаемом Поликарпе Агафоновиче.
— Почему он так тебя заботит?
— Как почему? По такой погоде войну скоро не закончишь. Значит, кум Северьян вполне могет дойти до его избенки!
— Ты погляди, до чего смышленые вятские люди! — ухмыльнулся Посохин, вытирая о траву размокшие ботинки. — А когда перевал взяли, громче всех орал: «Уря, уря! Победа!»
— Это он с целью шумел, — серьезным тоном сказал Забалуев. — Хотел под шумок поразжиться табачком.
— Знамо дело, хотел, — хмыкнул Посохин. — Орал, орал, потом подкатывается с пустым кисетом: «Отсыпь толику. Ведь перевал взяли. К Покрову в Чегырке будешь». Видал, на что пошел? На обман. Думал, я по своей малограмотности отдам ему курево.
— Ну, и зря не отдал — табак-то все равно отсырел, — вмешался в разговор Гиренок. — Я даже в танке ни одной щепотки не сохранил. Сплошной силос получился.
Поликарп с ухмылкой посмотрел на механика-водителя, с ехидцей проговорил:
— Не повезло, значит, танкистам. Оно понятно: броня воду пропущает. А вот пехота закурит!
— Закурить задумал? Пустой номер! — засмеялся Гиренок. — Глотай и ты вместе с нами слюнки!
— А ежели мы лезервы поднимем?
— Даю голову на отсечение! — Гиренок провел ладонью по горлу.
— Ребята, секите танкисту голову! — приказал Посохин, подморгнув дружкам.
