— Желаю с мастером Мышевым проститься!
Мне в окошко стукнули, — я с лежанки-то скок да за порог.
— Нам бы с тобой в артели походить, Кузьмич! — Кент толкует. — То-то поработали бы! Тысячу лет памятники-то стояли бы!..
— Старые стали все же… Пусть теперь молодые поработают. Им пути отворены.
— А мы, Кузьмич, пособим, что по силам…
С тем мы и простились, два старика.
Уехал Кент к себе в заокеанскую даль, а у меня он из головы нейдет. В люту зимню пору — каки холода стояли! — студентов чаем отпаивал: отчаянны, матерей не жалеют — в эти морозы из Петрозаводска по Онегу на лыжах к нам идут! Маленько оттаяли, я им про Кента рассказал. Как он Кижи осматривал и одобрял.
Знающие попались. Сами про Кента мне порассказали. Ему уж порядочно за восемьдесят. Художник он и писатель, а где на совет люди собираются, чтобы мир продлить, военны затеи прекратить, — уж он там, и слово его почетно и слышно. Весь талант его — от любви к людям. Век свой он трудился для людей, и от его трудов людям открывается красота жизни человека и природы. Молодым пареньком уйдено у него из дому. На севере жил, на маленьком острову. Всего именья — топор плотницкой да рыболовная снасть. Да бумага с карандашом. Все устанут, кто с им день работает, а он еще за стол сядет.
— Вы спите, я еще порисую, напишу чего ни то…
Мать по нем убивалась, ночей не спала! Приезжай, мол, живи здесь, чего тебе в родительском доме не сидится! А он:
— Мне-ка своими руками жизнь надо испробовать, силу испытать! Гожусь ли художником работать — у холодного океана спрашиваю… — Да про шторм-то ей и отписывает: — Такой северик задул, — воду-землю рвет! Весла обломало — руками отгребались! А руки нам обломать и океану-морю не дадено!
И картинки ей шлет: скалы и море, домишки рыбачьи, в домишках — свет! Люди, мол, и здесь живут, ничего!
Студенты говорят, друг друга перебивают. А я сижу и от гордости улыбаюсь — мне Кент руки жал, в глаза глядел!
Потом — это уж летом теперь! — художник московский зашел: «Желательно мне с вами поговорить, как вы — старый заонежский плотник и реставратор!» Вежливый, ничего! Сели; самовар старуха поставила. От простуды у художника во фляжке припасено. Опять я прошлогоднее знакомство вспомнил!
— Такого-то, говорю, знаешь ли? Он из американцев, дальний…
Тут за разговором художник и на самолет опоздал, на какой уж билет куплен был! Все говорил, какой Кент художник для книги полезный; гость-то сам книжный рисовальщик оказался! «Талант даден Кенту большой! — говорит. — Вот, Пушкина прочитал — и для пушкинской книги рисунки сделал!» Очень одобрял мастерство Кентово художник, обещал: «Пошлю, Кузьмич, книги Кента на русском языке и с его рисунками, если в Москве не шибко закручусь!»
Закрутился, видно…
Они там, в городах, бегают — дух некогда перевести. В Кижах иной раз видишь — идет тихонечко, ровно полны ведра на коромысле несет, сам себе улыбается.
— Это я, — говорит, — душой отдыхаю!
— Бросай города, — шуткой-то советую, — к нам приезжай! На реставрационном участке рабочая сила нужна, еще столько, сколь привезли, будем на острове ставить памятников, еще больше! Верно, пока у нас комфорту этого нету, чтоб горячая вода с крану бежала! Зато краса, тишина и чистый воздух…
Отчего у меня Кент с ума нейдет? Старики мы с ним оба. Каждый по силе-возможности дело свое делали, от дела не бегали. Красоту искали — где, мол, ей начало, где конец… По его и по моей жизни-опыту — в труде, в работе начало ей положено. Красота происходит от любезного познания духа работы. В рабочих руках начало красоте, рабочие руки ей защита и обновление. А конец-то? Не видать красоте конца-краю!
1969 г.
Редактор Л. И. Парфенов.
Художник Т. Ф. Елагина.
Художественный редактор Ш. Ф. Николаева.
Технический редактор В. А. Преображенская.
Корректор В. Л. Данилова.
Издательство «Советская Россия».
Москва, проезд Сапунова, 13/15.
Книжная фабрика № 1 Росглавполиграфпрома Государственного комитета Совета Министров РСФСР по делам издательств, полиграфии и книжной торговли
г. Электросталь Московской области, ул. им. Тевосяна, 25
Гюллинг Эдвард (1881–1944) — видный деятель финского рабочего движения, в те годы был председателем Исполкома Карельской Трудовой Коммуны.
Лахтари — буквально: мясники. Так в Финляндии и Карелии называли белогвардейцев, а позднее — лапуасцев
Пуникки — от слова «красный». Так белофинны презрительно называли революционеров и красногвардейцев.
От ленцман — судья (шведск.)
Ерму — полушутливая кличка финских солдат. Звучит примерно так же, как «Швейк» (прим. переводчика).
Пиексы — финские сапоги с загнутыми носками и высокими голенищами (прим. переводчика).
Перкеле — дьявол (финск.)
Липпи — берестяной сосуд на палке в виде ковша.
«Лайка» — так финские солдаты называли винтовку, имевшую ушеобразный прицел.
Лейтенанта.
Корба — заболоченный лес (мест.)
Мина сана — я говорю (карельск.)
