Словом, через месяц Аня настойчиво стала предлагать, чтобы он не таился, не шастал к ней по ночам, а переехал совсем, — чего им скрывать свою любовь? — а ее дочка Лида, учившаяся в третьем классе, стала и в школе звать его папой...
Признаться, он тогда струхнул — как же с авторитетом? — поругался с Аней и месяца два, помнится, между ними ничего не было. Потом все снова наладилось, но Аня как-то присмирела и о совместной жизни с ним больше речи не заводила. В сущности, он ничего не имел простив Ани, чтобы жениться на ней, — женщина видная, всего на четыре года старше, педагог. А любила она его — страшно... Кажется, и у него к ней что-то было. Но...
Но тогда уже появилась в селе эта самая, врачиха Зоя. Тоже старше его. И тоже одна куковала. А он, черт его знает, он жалел всех, всех незамужних одиноких баб и готов был жениться на всех сразу. Любят, что ли, они крепче? На молодых девчат внимания не обращал. Так вот, он тогда сильно растерялся, кто же из них лучше: Зоя, врач-терапевт, или Аня, замужняя-незамужняя жена. Метался от одной к другой. Аня знала про Зою, Зоя, само собой, догадывалась об Ане, готовы были в глаза вцепиться одна другой сельские интеллигентки. Но на людях держались достойно, случалось даже, в президиуме сидели рядом, на каком-нибудь собрании, молча, как две пантеры. А ему от их вражды была большая неловкость — с кем сходить в кино, чтобы шевелюру не выдрали? Пойдешь с одной — прибежит другая, нравы были простые... Нашел выход из положения: ходил со своей хозяйкой, престарелой, глуховатой Анфисой Терентьевной. Садился с ней в первом ряду и весь сеанс орал на ухо, что с экрана говорили, дублировал, так сказать. На него тоже орали, шикали со всех сторон, зато Аня с Зоей были частично удовлетворены: не мне, но и не тебе, а старушка — бог с ней: ветхая, безопасная. После кино проводит он Анфису Терентьевну, а потом уже принимает решение, к кому сегодня идти, было у него что-то наподобие графика. Вскоре, правда, смекнув, что с него навару не будет, практичная Зоя дала ему отставку, а он, поразмыслив, не возражал. Все-таки Анна Митрофановна нравилась ему больше.
Как он учительствовал? Да очень просто. К примеру, ботаника: почитает накануне учебник и, что сам поймет, ученикам расскажет. Хорошо, плохо расскажет — бог простит, кто им расскажет лучше? Сорок восьмой год, глушь, три учителя с образованием в школе: Аня, да директорша, да старик математик Максим Ильич, вчерашних десятиклассниц из района прислали учительствовать. Он и сам так попал в школу.
Так же, как и ботанику, географию давал. Физкультура — бегать, прыгать, на турнике подтянуться, что еще надо? А военное дело и того проще: сухо, тепло на улице — обучал ребят строю, с винтовкой управляться, а дождь, снег — теоретические занятия, то есть усадит всех в классе и расскажет, например, как в сорок пятом году, служа на восточной границе, он задержал матерого шпиона. Сутки шел за ним на лыжах в бескрайней и безлюдной Даурской степи. Нарушителю, пожилому и опытному, в тот раз вдвойне не повезло. Во-первых, погода против ожидания установилась ясная, безветренная и лыжня, тянувшаяся от самой Аргуни, была все время хорошо видна. А во-вторых, пограничник, увязавшийся за ним, оказался на редкость упорным и выносливым. Под вечер второго дня оба, выбившись из сил, лежали на снегу в двухстах метрах друг от друга и изредка постреливали. Лазутчик — из маузера, солдат — из тяжеленной винтовки с примкнутым штыком. Потом и стрелять перестали. Надвигалась ночь, жуткая, ледяная. Лазутчик был вдвое старше своего преследователя, он больше ослабел, а кроме того, в нем кипела ненависть к стране, в которую он шел, к своей бывшей родине.
И нарушитель встал. Он пошел на своего врага, стреляя теперь уже из маленького черного пистолета и крича проклятия, а солдат, тоже почти окоченевший, лежал на снегу и терпеливо ждал. Он подпустил нападавшего поближе, тщательно прицелился и выстрелил ему в ногу. Попал — в руку... Но это было еще лучше, потому что потом пришлось гнать связанного нарушителя на заставу, пока не подоспел высланный в подмогу наряд.
— А почему вы нам всегда один и тот же случай рассказываете? — спрашивали у него. — Сколько вы задержали нарушителей в общей сложности?
В общей сложности за пять лет службы на границе он задержал полтора нарушителя: еще одного, было дело, он подстрелил вместе с напарником, ефрейтором Ушковым, при попытке уйти на ту сторону. Как-то под утро, сидя в засаде, они услышали у самого берега реки сильный всплеск, затем шумное дыхание плывущего или тонущего человека, и ефрейтор, не долго думая, открыл огонь. Все затихло. Через час, когда рассвело, они обнаружили на берегу еще теплый помет антилопы дзерен, водившейся в тех местах. А человеческих следов нигде не было. Думали-думали с ефрейтором, что бы это могло быть: хитрый лазутчик, маскировавшийся под животное, или всего делов — коза свалилась в воду. Доложили о происшествии по команде. Сам он не очень-то верил в этого подстреленного ими кентавра, человека-козу, и в то же время, итожа свои заслуги перед отечеством, учитывал его неизменно. Но рассказывать об этом случае школьникам опасался: они думают, нарушители ползают через границу день и ночь как тараканы, туда-сюда. Он сам так думал, мечтал наловить их сотни три, но то ли ему выпало служить на тихом участке, то ли лазутчики догадывались о его честолюбивых намерениях, но так полтора нарушителя и осталось на его счету. А сочинять небылицы он не хотел. Поэтому, не вдаваясь в подробности, он отвечал на такие расспросы туманно: «Сколько поймал — все мои. Об этом много говорить не положено». Но видя на лицах понимающие ухмылки, выходил из себя и даже кричал на слишком проницательных и нахальных.
Вообще, первое время в школе он часто не знал, как себя вести. Все эти вещи: выдержка в отношениях с учениками, необходимая учителю солидность и так далее — все это давалось ему с трудом, и он, как теперь понимает, вел себя иногда дурацки. Ходил, бывало, как кол проглотил, в галифе, при галстуке, полевая сумка через плечо, а в сумке две-три тетрадки да кус хлеба с салом. К пятиклассникам обращался на «вы» и казался себе страшно культурным. С Аней в школе тоже держался: «Анна Митрофановна», «вы» и все такое, соблюдал конспирацию. Однажды слышит: ругаются в классе две девчонки — Анина Лидка и еще одна козявка, и та, другая козявка, кричит Лидке: «Думаешь, никто не знает, что к твоей матери Яшка-артиллерист ходит!» Он сначала не понял, кто ходит... Откуда это у него взялся конкурент? Потом, как говорится, каково же было его удивление... Не так напугался, что его связь с Аней раскрыта, куда обиднее вот это самое — Яшка. Что он им такого сделал? В спешном порядке сменил обмундирование: продал галифе, вместо сумки купил портфель. Спрашивает осторожно Лидку: «Ну как, теперь не зовут»? А та простодушно: «Зовут, Яшка-артиллерист!» Аня смеется, а он, ей-богу, готов заплакать: галифе жалко и вообще... Немного успокоился, лишь когда узнал, что многие учителя в школе имеют прозвища и того чище. Так, старого математика Максима Ильича звали даже не «синус» или «косинус», как полагается, а — «таракан», директоршу — «гимназистка», еще к кому-то приклеилось — «кукла», а к Ане — «кот в сапогах»... И, надо сказать, паразиты, конечно, но прозвища ученики давали очень точные. Математик — маленький, сухонький, но с огромными, торчавшими в стороны усами — и впрямь напоминал какого-то жука или таракана. Директорша — опрятная старушка, обожавшая белые воротнички, — беседуя с кем-нибудь из молодежи, обычно говорила: «Когда я училась в гимназии», и далее следовал поучительный пример. А «кукла» единственная в деревне ходила с накрашенными губами. Что касается Ани, то она носила украинские сапожки на высоком каблуке — через тридцать лет они во всем мире войдут в моду, — вдобавок темные усики над верхней губой, стремительная походка — и готово: «кот в сапогах».
Но самая смешная кличка была еще у одной учительницы — «скракля». Так за глаза звали Шевелеву, молодую некрасивую женщину, окончившую институт и приехавшую в село преподавать химию. Вся какая-то невзрачная, плоская, откуда ни взгляни, она тем не менее держалась со всеми независимо и даже дерзко. Вскинув голову, уверенно и быстро ходила на тонких ножках, на тонких высоких каблуках, гнувшихся под ней из стороны в сторону, и было удивительно, как она не падает. «Какая дикость! Средневековая дикость!» — то и дело можно было услышать от нее по поводу тех или иных непривычных для нее сельских нравов.
— Спрашиваю этого ужасного Евсика из седьмого класса, почему в школе не был. Говорит: кабана резал, а потом выпили с отцом... Без тени смущения заявляет, и никто глазом не моргнул, будто так и надо. Нет, я его больше не допущу к урокам! Как вы не понимаете, товарищи, ведь он нам развращает детей, он девочек на перемене — стыдно сказать...
— Щупает? — подняв глаза от тетрадок, однажды подсказал ей усатый Максим Ильич. — Так ему ведь скоро двадцать лет.
