— Что такое? — громыхнул командир сотни, направляя коня в середину гущины.
— Жеребенок вот…
— Влез промеж нас…
— Не выгонишь дьяволенка!..
— Да ты его плетью! Чего жалеешь?
Казаки виновато улыбались, натягивали поводья, удерживая разгоряченных лошадей.
— Вахмистр! Господин сотник, что это за черт? Приведите свой взвод в порядок, этого еще недоставало!..
Командир сотни отскакал в сторону. Лошадь его оступилась и сорвалась задними ногами в придорожную канаву. Он дал ей шпоры и выскочил на ту сторону канавы, на вал, заросший лебедой и желтопенной ромашкой. Вдали остановилась группа офицеров. Войсковой старшина, запрокинув голову, тянул из фляжки, и рука его отечески ласково лежала на нарядной окованной луке.
Вахмистр разбил взвод, сквернословя выгнал жеребенка за дорогу. Взвод сомкнулся. Полтораста пар глаз глядели, как вахмистр, привстав на стременах, рысил за жеребенком, а тот то останавливался, прислоняясь грязным от присохшей коры помета боком к вахмистерскому трехвершковому коню, то снова улепетывал, настобурчив хвост, и вахмистр никак не мог достать его плетью по спине, а все попадал по метелке хвоста. Хвост опускался, сбитый плетью, и через секунду опять его лихо относило ветром.
Смеялась вся сотня. Смеялись офицеры. Даже на угрюмом лице есаула появилось кривое подобие улыбки.
В третьем ряду головного взвода ехал Митька Коршунов с Иванковым Михаилом, казаком с хутора Каргина Вешенской станицы, и усть-хоперцем Козьмой Крючковым. Мордатый, широкий в плечах Иванков молчал, Крючков, по прозвищу «Верблюд», чуть рябоватый, сутулый казак, придирался к Митьке. Крючков был «старый» казак, то есть дослуживавший последний год действительной, и по неписаным законам полка имел право, как и всякий «старый» казак, гонять молодых, вымуштровывать, за всякую пустяковину ввалить пряжек. Было установлено так: провинившемуся казаку призыва 1913 года — тринадцать пряжек, 1914 года — четырнадцать. Вахмистры и офицеры поощряли такой порядок, считая, что этим внедряется в казака понятие о почитании старших не только по чину, но и по возрасту.
Крючков, недавно получивший нашивку приказного,[20] сидел в седле сутулясь, по-птичьи горбатя вислые плечи. Он щурился на серое грудастое облако, спрашивал у Митьки, подражая голосом ломовитому командиру сотни есаулу Попову:
— Э… скэжи мне, Кэршунов, как звэть нэшего кэмэндира сэтни?
Митька, не раз пробовавший пряжек за свою строптивость и непокорный характер, натянул на лицо почтительное выражение.
— Есаул Попов, господин старый казак!
— Кэк?
— Есаул Попов, господин старый казак!
— Я не прэ это спрэшиваю. Ты мне скэжи, как его кличут прэмеж нэс, кэзэков?
Иванков опасливо подмигнул Митьке, вывернул в улыбке трегубый рот. Митька оглянулся и увидел подъезжавшего сзади есаула Попова.
— Ну? Этвечай!
— Есаул Попов звать их, господин старый казак.
— Четырнэдцэть пряжек. Гэвэри, гад!
— Не знаю, господин старый казак!
— А вот приедем на лунки, — заговорил Крючков подлинным голосом, — я тебе всыплю! Отвечай, когда спрашивают!
— Не знаю.
— Что ж ты, сволочуга, не знаешь, как его дражнют?
Митька слышал позади осторожный воровской шаг есаульского коня, молчал.
— Ну? — Крючков зло щурился.
Позади в рядах сдержанно захохотали. Не поняв, над чем смеются, относя этот смех на свой счет, Крючков вспыхнул:
— Коршунов, ты гляди!.. Приедем — полсотни пряжек вварю!
Митька повел плечами, решился.
— Черногуз!
— Ну, то-то и оно.
— Крю-ю-учк-ов! — окликнули сзади.
Господин старый казак дрогнул на седле и вытянулся в жилу.
— Ты чтэ ж это, мерзэвэц, здесь выдумываешь? — заговорил есаул Попов, ровняя свою лошадь с лошадью Крючкова. — Ты чему ж это учишь мэлодого кэзэка, а?
Крючков моргал прижмуренными глазами. Щеки его заливала гуща бордового румянца. Сзади похохатывали.
— Я кэго в прошлом гэду учил? Об чью мэрду этот нэготь слэмал?.. — Есаул поднес к носу Крючкова длинный заостренный ноготь мизинца и пошевелил усами. — Чтэб я бэльше этого не слэшал! Пэнимэешь, брэтец ты мой?
— Так точно, ваше благородие, понимаю!
Есаул, помедлив, отъехал, придержал коня, пропуская сотню. Четвертая и пятая сотни двинулись рысью.
— Сэтня, рысь вэзьми!..
Крючков, поправляя погонный ремень, оглянулся на отставшего есаула и, выравнивая пику, взбалмошно махнул головой.
— Вот, с этим Черногузом! Откель он взялся?
Весь потный от смеха, Иванков рассказывал:
— Он давешь едет позади нас. Он все слыхал. Кубыть учуял, про что речь идет.
— Ты б хоть мигнул, дура.
— А мне-то нужно.
— Не нужно? Ага, четырнадцать пряжек по голой!
Сотни разбились по окрестным помещичьим усадьбам. Днем косили помещикам клевер и луговую траву, ночью на отведенных участках пасли стреноженных лошадей, при дымке костров поигрывали в карты, рассказывали сказки, дурили.
Шестая сотня батрачила у крупного польского помещика Шнейдера. Офицеры жили во флигеле, играли в карты, пьянствовали, скопом ухаживали за дочкой управляющего. Казаки разбили стан в трех верстах от усадьбы. По утрам приезжал к ним на беговых дрожках пан управляющий. Толстый, почтенный шляхтич вставал с дрожек, разминая затекшие жирные ноги, и неизменно приветствовал «козаков» помахиваньем белого, с лакированным козырьком, картуза.
— Иди с нами косить, пан!
— Жир иди растряси трошки!
— Бери косу, а то паралик захлестнет!.. — кричали из белорубашных шеренг казаков.
Пан очень хладнокровно улыбался, вытирая каемчатым платком закатную розовость лысины, и шел с вахмистром отводить новые участки покосной травы.
В полдень приезжала кухня. Казаки умывались, шли за едой.
Ели молча, зато уж в послеобеденный получасовой отдых наверстывались разговоры.
— Трава тут поганая. Супротив нашей степовой не выйдет.
— Пырею почти нету.
— Наши в Донщине теперь уж откосились.
— Скоро и мы прикончим. Вчерась рождение месяца, дождь обмывать будет.
— Скупой поляк. За труды хучь бы по бутылке на гаврика пожаловал.
— Ого-го-го! Он за бутылку в алтаре…
— Во, братушки, что б это обозначало: чем богаче — тем скупее?
— Это у царя спроси.
— А дочерю помещикову кто видал?
— А что?
— Мя-а-сис-тая девка!
— Баранинка?
— Во-во…
— С сырцом ба ее хрумкнул…
— Правда ай нет, гутарют, что за нее из царского роду сваталися?
— Простому рази такой шматок достанется?
— Ребя, надысь слыхал брехню, будто высочайшая смотра нам будет.
— Коту делать нечего, так он…
— Ну, ты брось, Тарас!
— Дай дымнуть, а?
— Чужбинник, дьявол, с длинной рукой — под церкву!
— Гля, служивые, у Федотки и плям[21] хорош, а куру нету.
— Одна пепла осталась.
— Тю, брат, разуй гляделки, там огню, как у доброй бабы!
Лежали на животах. Курили. До красноты жгли оголенные спины. В сторонке человек пять старых казаков допытывались у одного из молодых:
— Ты какой станицы?
— Еланской.
— Из козлов, значится?
— Так точно.
— А на чем у вас там соль возют?
Неподалеку на попонке лежал Крючков Козьма, скучал, наматывал на палец жидкую поросль усов.
— На конях.
— А ишо на чем?
— На быках.
— Ну, а тарань с Крыму везут на чем? Знаешь, такие быки есть, с кочками на спине, колючки жрут: как их звать-то?
— Верблюды.
— Огхо-хо-ха-ха!..
Крючков лениво подымался, шел к проштрафившемуся, по-верблюжьи сутулясь, вытягивая кадыкастую шафранно-смуглую шею, на ходу снимал пояс.
— Ложись!
А вечерами в опаловой июньской темени в поле у огня:
Поехал казак на чужбину далеку
На добром своем коне вороном,
Свою он краину навеки покинул…
Убивается серебряный тенорок, и басы стелют бархатную густую печаль:
Ему не вернуться в отеческий дом.
Тенор берет ступенчатую высоту, хватает за самое оголенное:
Напрасно казачка его молодая
Все утро и вечер на север смотри́т.
Все ждет она, поджидает — с далекого края
Когда ж ее милый казак-душа прилетит.
И многие голоса хлопочут над песней. Оттого и густа она и хмельна, как полесская брага.
А там, за горами, где вьются метели,
Зимою морозы лютые трещат.
Где сдвинулись грозно и сосни и ели,
Казачьи кости под снегом лежат.
Рассказывают голоса нехитрую повесть казачьей жизни, и тенор-подголосок трепещет жаворонком над апрельской талой землей:
