Катерина, когда вернулись домой, сказала Зиновию, что в свое время у Дегтяря не получилось сделать из него агитатора и пропагандиста, а нынче у самого взыграло ретивое, так все расписал.
— Катерина Антиповна, думай, что говоришь! — с ходу накинулся Зиновий. — Ты, если б видела Хрущева в парке, как видел я, когда, размахивая кулаками, футболил ответы иностранным корреспондентам, почуяла б своими ноздрями, что в воздухе пахнет порохом, а не какими-то копеечными подвижками цен на мясо и брынзу!
— Так и надо было сказать людям, — ответила Катерина, — а не самому потешаться и других потешать.
— Адька Лапидис, Тукаева, знаешь, где сейчас землю носом роет! Думаешь, для других места рядом не найдется? Найдется. А с Западом, с Америкой, хоть собираются на четырехстороннюю встречу в Париж, общую кашу на всех сварить, увидишь, не сварят, а заварят. Эйзенхауэр знал о полетах самолетов-разведчиков, сам заявлял, что будут продолжать, США должны заботиться о своей безопасности.
Несколько дней спустя слова Зиновия полностью подтвердились. В Париж четверка хоть съехалась на встречу в верхах, как договорились, но тут же ни с чем и разъехались. Хрущев требовал, чтоб американцы извинились за свои шпионские полеты, а те и слышать не хотели.
Маргарита Израилевна говорила Малой, ужасно досадно, тем более что генерал де Голль, президент Франции, которого Хрущев лично очень уважает, пытался помирить русских и американцев, но ничего не получилось.
— Ах, Боже мой, Боже мой, — повторяла Маргарита Израилевна, — как обидно, как обидно: у французов всегда были очень хорошие чувства к русским, открывался такой практический шанс в Париже, а получился пшик. Мадам Малая, ужасно обидно.
Жанна Андреевна, которая, как француженка по национальности, в публичной библиотеке имела доступ к французским газетам и журналам прогрессивного направления, говорила Марине Бирюк, что во Франции из-за этого провала встречи в верхах прямо траур. Де Голль откровенно говорил Хрущеву, что понимает его, но все-таки считал, что не следует доводить дело до крайности, потому что в государственных делах от крайностей чаще бывает вред, чем польза. Но Хрущев стоял на своем, и вот результат. Точнее, — состроила гримасу Жанна Андреевна, — никакого результата.
Марина еще до разговора с Жанной сама спрашивала своего Бирюка:
— Ну, чего Микита так залупился с американцами? Нет у нас таких самолетов-разведчиков, как ихний У-2, чтоб подниматься на двадцать или двадцать пять километров, так есть спутники. По спутникам мы впереди американцев, что ж, наши спутники просто крутятся над землей, над Америкой, чтобы делать красивые фотографии? Да и какая там красота, одни контуры и пятна, надо быть профессором, чтоб разобраться.
Андрей Петрович отвечал Марине, пусть не волнуется, кому надо, разберутся. А насчет американского летчика Пауэрса, который в своем положении, когда наша ракета подбила, обязан был покончить с собой, использовать булавку с ядом, а испугался, не использовал, Бирюк сказал, что тюфтя, наш летчик поступил бы по инструкции: приказано колоться булавкой с ядом — колись. А теперь что? Проведут суд, посадят как шпиона, а будет случай — выменяют живчика Пауэрса по инициативе самих же американцев. Этого у них не отнять: своего, если попал в беду, одного не оставят, будут стоять горой.
С сыном Алексеем, когда мать рассказала ему о разговоре с отцом насчет американского самолета и конфуза в Париже, получился неожиданный конфликт. Студент физико-математического факультета Алексей сказал отцу, что все университетские ребята, с кем ни говорил, считают, что Микита Сергеевич сел в лужу на глазах у всего мира: ехал в Париж на дипломатический раут с цивилизованными западными людьми, а получился азиатский хурулдан, где главное не договориться, а перекричать друг друга. В международной практике шпионаж с египетских фараонов в ходу, а тут вдруг наш целинник в позу встал: оскорбили его соглядатаи с неба!
— Да спутники наши, правильно говорит мама, — разошелся Алексей, — те же соглядатаи с неба! А кроме того, сорок бочек агентов-следопытов наших на суше из-за кустов подглядывают.
— Алексей, — Андрей Петрович ударил кулаком по столу, — думай, что говоришь! А своим гауссам-лобачевским, которые папин-мамин хлеб едят, по пальцам объясни, что не под каждым листом обязательно будет им стол и дом.
Алексей сказал, этого нынче объяснять не надо. Это описал в своем романе Пастернак: «Доктора Живаго», кто не успел прочитать, сегодня читает.
— И ты читал этот литературный сорняк, этот пасквиль! — поразился Андрей Петрович. — И книжка была в моем доме?
Алексей сказал, не книжка, а машинописный текст, под копирку, третья или четвертая копия.
— А мне почему не сказал? — спросил Андрей Петрович.
— А потому, — засмеялся Алексей, — что у сыновей есть свои секреты от отцов.
— Мама читала? Или от мамы, — сказал Андрей Петрович, — тоже был секрет?
Секрета, ответил Алексей, не было. До какой страницы дошла, держит в тайне, только сказала, не очень интересно, прочитает до конца когда-нибудь потом, когда будет в книжке.
Вечером вдвоем с Мариной у себя в комнате пили чай. Бирюк вдруг спросил:
— Ты, женуленька-жена, что ж, подпольную читалку решила у меня в доме устроить?
— Андрюша, — рассмеялась Марина, — какое ж подполье, если каких-нибудь полтора читателя, я думала и тебя привлечь, но передумала, сказала Алеше, подождем, пока «Доктор Живаго» выйдет в госполитиздате. Шум-то из-за чего подняли? Роман как роман, не налепливали бы на Пастернака ярлыков, люди прочитали бы и забыли. Он среди первых наших поэтов революцию воспевал, лейтенанта Шмидта, Сталина, а его превратили в пасквилянта, очернителя. И с Нобелевской премией комедию устроили, сами себя дураками выставили, вместо того чтобы гордиться: наш, советский писатель, поэт, признание получил на весь мир! Я уверена, Микита романа и в глаза не видел: наболтали советники, референты, как было при Жданове, когда Сталин приказал улюлюкать на Зощенко, на Ахматову, обзывать последними словами.
— Ты, Марина Игнатьевна, — повысил голос Андрей Петрович, — не сравнивай: в другое время живем. Хрущев хоть поругает, как было на встрече с творческой интеллигенцией в Кремле, к чертовой бабушке пошлет, кому не нравится, пусть берут паспорт в зубы и отваливают за границу, а мер административных принимать не будет.
— Андрюша, — воскликнула Марина, — да как же не будет, когда Пастернака заставили отказаться от Нобелевской премии, теперь, говорят, лежит больной у себя на даче, чуть не помирает!
От этого, сказал Бирюк, не помирают, тем более что сам отказался. А помрет, похороним, как положено у православных, по христианскому обычаю.
— Да Пастернак твой, — вспомнил Андрей Петрович, — иудейского роду, так что родичам решать, по какому хоронить обычаю, он сам, говорят, себя к православным причисляет.
Два дня спустя в московской газете «Литература и жизнь» напечатали сообщение о смерти члена Литфонда Бориса Леонидовича Пастернака. Матвею Фабриканту из Москвы по телефону звонили первого июня, что покойного отпевали по православному обряду.
Алексей у себя на подоконнике поставил свечу. Окно оставалось открытым; чтобы ветер не задул пламени, пришлось прикрыть стеклянным колпаком. Бабка, Евдокия Васильевна, случайно увидела, сама догадалась, что память по умершем, а по ком именно, так и не узнала. Хотела спросить Алексея, но он целый день сидел запершись, готовился к экзаменам.
Ну вот, сказала Марина своему Бирюку, с Пастернаком разобрались, посмотрим, кому следующему из советских писателей Нобелевскую премию дадут. Андрей Петрович, непонятно, какая муха укусила, вдруг взвинтился: да хрен с ней, с этой Нобелевской премией, наша Ленинская премия нам в тыщу раз дороже!
— Да, — поддержал Алексей, — Ленинская премия нам дороже. И Никита Сергеевич говорит, что дороже. А наши химики и физики Семенов, Тамм, Франк, Черенков премии Нобелевские взяли, отказываться не стали, а Ленинскую, о-го-го, сколько еще надо им работать и работать, чтоб заработать.
Марина прикрыла рот ладонью, чтоб удержаться от смеха, но только сильнее прыснула, Андрей Петрович сверкнул глазами на сына, на жену и вдруг сам не выдержал, стал смеяться так, что Марине пришлось несколько раз хлопать ладонью по спине, чтоб пришел в норму.
На следующий день у себя в конторе Андрей Петрович получил пренеприятное, как выразился Матвей Фабрикант, известие насчет крутого поворота в отношении промкооперации. Хрущев еще три года назад, по известной своей манере решать все проблемы в темпе, а не тянуть канитель, на заседании правительства потребовал передачи заводов и фабрик промкооперации в руки государства: «Если мы неспособны провести реорганизацию какой-то промкооперации, — сам себя накручивал Хрущев, — то что же мы будем делать, когда придется реорганизовать всю промышленность!»
