Валериан Валерианович вынул из кармана платок, поприкладывал его к лицу, будто промокашку: в зале было жарко, Василий Матвеевич распорядился пустить отопление в тот день на полный ход.
— Идут южные гости на север. Приближаются к нашим местам. Человек ведет их, за ручку ведет, что малых ребятишек. Будут они не гостями тут вскорости, а коренными жителями.
Лектор рассказал о работах Мичурина, о мичуринских сортах теплолюбивых растений, которые под воздействием человека постепенно утрачивают свою любовь к теплу и привыкают довольствоваться умеренными температурами. Говорил он об арбузах и дынях под Москвой, о черешне под Ленинградом, говорил о планах преобразования природы, о великих каналах и лесных посадках, и чем больше говорил, тем легче и спокойнее становилось на душе у Горбунова. Валериан Валерианович рассказывал как будто о персиках и черешнях, а перед слушателями возникал образ человека-творца, который на своей родной советской земле совершает чудесные превращения, который все может, всего добьется, лишь бы он не жалел сил и трудов.
«Со смыслом получается, — думал Горбунов. — Ну никак не ожидал!» Ему невдомек было, что Василий Матвеевич за то время, когда составлялся план, не только ремонтировал клубные помещения, — он ходил по цехам, толковал со старыми приятелями, с молодежью, допытывался — чего, мол, хотят они от своего клуба, что их интересует. Интересов у заводских рабочих оказалось хоть отбавляй. Даже дед Матвей высказался:
— Ты устрой там, Вася, такое помещение, чтоб и старикам было где посидеть, чтоб не затолкал нас там молодняк. Придем, посидим, побеседуем, кружечку пивка выпьем. И чтоб шуму не было. Не вздумай радио туда проводить или, чего доброго, баяниста не посади. Я вот, помнишь, на курорт когда под Ригу ездил, третьим годом, так в ресторан пошел. «Лида» называется. С одним доменщиком из Донбасса. Тоже дед. Давай, говорит, спаржи поедим, Дорофеич, никогда не пробовал, деликатес! Принесли. Тюря. Горькая, еще и с мочалкой внутри. Белые такие финтифлюшки. Да, я про другое… Главное, джазбанда в «Лиде» в этой до того старалась — тарелки прыгали по столу. Сидишь и дребезжишь весь. Язык вилкой уколол от такой вибрации организма. Вот и объясняю тебе, Вася, не вздумай про баянистов. Беседу вести да пиво пить — тишина нужна.
О лимонах Василию Матвеевичу сказала старушка Селезенкина, уборщица из завкома. Интересует ее-де, как сделать, чтобы не сохли и лист не роняли. «Никогда не была в клубе, а за таким делом непременно приду». И вот пришла, верно, в первом ряду сидит.
Устроили перерыв. Слушатели обступили Валериана Валериановича, и он, кому и перерыв-то нужен был только для того, чтобы выйти покурить, так и не покурил, все пятнадцать минут отвечал на вопросы.
— Кто не поленится, — продолжал он после перерыва, — пусть приезжает ко мне домой, покажу дерево, в человеческий рост оно, большое. С этого дерева снимаю штук по пятьдесят плодов. Каждый может вырастить такое дерево, у каждого всегда будут к чаю свои лимоны. Знаю, что и среди вас есть специалисты, у которых лимонные деревья плодоносят. Что надо делать, чтобы они у всех плодоносили? Вот и подумаем вместе.
Валериан Валерианович рассказывал сам, просил выступать желающих. Горбунов окончательно успокоился. Он пробрался потихоньку к Жукову, сел рядом с ним, зашептал:
— А ведь неплохо получается.
— А что у рабочих получается плохо? — коротко ответил Жуков.
«Что он мне о рабочих толкует! — подумал Горбунов. — Я сам рабочий. Мне эти лимоны, может быть, тоже по душе. А вот не сразу разберешься — нужны они или не нужны в современный момент. Жестокий бой идет на белом свете. Силы мира растут, крепнут, но и поджигатели не сдаются, на рожон лезут. Рука тянется в набат бить: в опасности мир! Вот и сообразуешь с этим каждый свой поступок, каждое слово. Где тут о лимонах рассуждать!»
После беседы часть слушателей ушла, но часть осталась. Валериана Валериановича увели в «зимний сад» и еще долго мытарили вопросами.
Жуков, за которым последовал и Горбунов, отыскал Василия Матвеевича. Василий Матвеевич на лекции не был, он сидел в своем кабинете и «прорабатывал» бывшего заведующего клубом, который упорно отказывался руководить драматическим кружком. Вениамин Семенович прямо не заявлял этого. Он ссылался на то, что в кружок записываться не хотят, а кто и записался, никаких сценических способностей не имеет.
— Сам соберу народ, докажу тебе! — сердился Василий Матвеевич. — Что значит — сценических способностей не имеет! У моего племянника жена галошницей была на резиновом заводе, галоши клеила. А знаменитой артисткой стала, по радио выступает. И на сцене выступала. Способности отыскивать надо, не ждать, когда они к тебе придут. Они и вовсе могут не прийти к таким ленивым, как мы с тобой.
— Словами кидаетесь, товарищ Журбин! Я не ленивый. Но и усердия не по разуму не признаю.
В этот момент и вошли Жуков с Горбуновым.
— Отличная лекция, Василий Матвеевич, — весело сказал Жуков. — Давно такой не приходилось слышать. Хорошо придумали, хорошо начинаете. — Он посмотрел на Вениамина Семеновича. — Вот как работать надо, товарищ режиссер!
— Таких лекций я мог бы вам организовать тысячу, — ответил Вениамин Семенович. — От меня не пустячков требовали, а мероприятий целеустремленных, направленных.
— Это были танцульки? Это было прокручивание старых кинокартин? Этого от вас требовали?.. Кстати, вы как-то сказали, что собираетесь справлять сорокалетний юбилей. Чем вы его отметите? Чего вы достигли за сорок лет?
Впервые Вениамин Семенович не находил достойного ответа.
А Жуков продолжал:
— Недавно я получил письмо от вашей дочери. Она пишет, чтобы мы не считали вас ее отцом, что она переменила имя и фамилию.
— Как же теперь ее зовут? — воскликнул Вениамин Семенович, побледнев.
— Вы подумали о том, что сказали? — Жуков посмотрел на него с удивлением. — Вы у постороннего человека спрашиваете имя своей дочери. Отец!
Вениамин Семенович по очереди посмотрел на всех, усмехнулся, взял со стола лист бумаги и стал писать: «Заявление. Прошу… по собственному желанию…»
Закончив, он протянул заявление Василию Матвеевичу, тот повертел листок в руках и расписался вкось на уголке: «Согласен». Горбунов, тоже молча, в другом уголке вывел: «Освободить».
Вениамин Семенович, увидев эти надписи, пожал плечами и вышел.
— Нет, — заговорил Жуков после некоторого молчания, — не удалась у товарища жизнь.
— Если бы мне, — отозвался, насупясь, Василий Матвеевич, — сказали бы: не нужен ты никому, Журбин, — я бы тут же и провалился сквозь пол. На что мне и жить тогда?
— И я бы за тобой — под пол! — мрачно пошутил Горбунов. — Думал, между прочим, что через эти лимоны мы с тобой как раз такой маршрутик и проделаем.
5
Услышав гудок автомобиля, дед Матвей не спеша надел пальто, шапку с ушами, рукавицы и вышел из дому. Возле калитки стоял черный директорский ЗИС. Шофер распахнул дверцу:
— Матвею Дорофеевичу!
— Здоро́во, Митя! — Дед уселся поудобней, прикрыл колени полами пальто. — А тепло у тебя в драндулете!
— Печку сегодня установил. Дает жару!
Машина проваливалась в снежные колеи, шла тяжело, освещая крутые сугробы по сторонам.
— Электрическая печка-то?
— Нет, от мотора.
— Вот бы рыбакам нашим что-нибудь такое придумать. Зябнут ребята. Иду в субботу в баню через Веряжку. Сидит над прорубью этот… знаешь, машинист с паровоза, Самохин? Ну, такой… лицо оспой побито. Застыл — морозюга крепкий. Щека бабьим платком обвязана. «Что, — кричу ему с моста, — вовсе, гляжу, ума рехнулся: с флюсом на реку пришел?» А он, бедняга, хочет подняться, на ноги встать — и не может: пальтишко ко льду приморозило. Чистая беда. От тепла тоже бывает неладное. Случилось раз с тыквой… Здоровенная, пуда в три. Привезли ее по морозцу, положили в теплом помещении на выставку. Она полежала полчасика, да ка-ак долбанет, что бомба. Посетителей побила страх сколько! Кому коркой в ухо, кому семечком в глаз, а кому жидкой хлябью, внутри которая, по всей физиономии этак смазала. Ученые объяснили — воздух в ней нагрелся и разорвал. Ты, Митя, с тыквами полегче. Остерегайся. На укропчик налегай, на сельдерюшку. Мирный овощ, без подвохов.
С наступлением морозов Иван Степанович приказал возить деда Матвея на машине. И не только потому, что заботился о дедовом здоровье. Были и другие причины.
После вступления в новую должность дед Матвей поневоле свыкался с мыслью о том, что рабочая жизнь его кончилась, что дел отныне у него никаких, что должность ему выдумана «для блезиру». Он принес в директорский кабинет подушку, одеяло, простыни, вытребовал у Ивана Степановича ключ от книжного шкафа. Придвинет после ухода директора настольную лампу к дивану — приделал к ней длинный шнур, — уляжется и читает. Больше всего по душе ему пришлась энциклопедия. Сначала он читал подряд — с буквы «а» и дальше страницу за страницей. Но от такого чтения ничего, кроме путаницы, в голове не оставалось. Тогда стал читать только медицинское. Бросил и медицину: спалось от нее плохо. Саркома да рак снятся, хвостатые какие-то, с рогами. Выдумал игру — читать, где раскроется. Вот тут-то и пошло самое интересное. Раскроет, например: «Тайвань». Слышал, конечно, сто раз — китайский остров, Чан Кай-ши на нем засел да его американские покровители, а что оно такое «Тайвань» наглядно — кто его знает. Оказывается, благодатный край, и рис там, и ананасы, и сладкая картошка — батат — растут, и климат что в раю — теплый, мягкий, и народ боевой на Тайване проживает. Или рядом: «Тамара». Подумать только, грузинская эта царица, про которую россказней сколько всяких рассказывается, была женой русского князя! Как он жил с ней, бедняга? Натерпелся, поди. «Тори» раскрылось. Английские аристократы. Уинстошка-то, Уинстошка, факельщик, — тоже их породы! Ну та́к он, дед Матвей, и знал: ясно, аристократ. Прощелыга.
