солнце, — изнывал от скуки, ждал писем из дому. Окреп, загорел, хотя меня предупреждали: не злоупотребляй солнцем, сбросил что-то около десяти килограммов, но стройней от этого не стал.
Вернулся в свой город, когда на зеленых березах, как седина в голове сорокалетнего мужчины, кое-где пробивались желтые пряди. В полях созревали хлеба, грузовики с надписью на борту «Уборочная» носились по выщербленному, раскаленному солнцем булыжнику.
В школе все окна и двери распахнуты настежь, парты баррикадами сложены на дворе, коридоры заляпаны известкой, в классах водружены козлы. Знакомая картина, каждый год она повторяется.
Анна Игнатьевна, похудевшая, с мешками под глазами, радостно всплеснула руками, не выдержала, заплакала и начала с разгона жаловаться: рабочих мало, еле достала краску, того и гляди не управимся к концу августа, учителя почти все в отпуске, трудно… «Как хорошо, что вы наконец приехали!..» Новости… Какие новости? Обо всем докладывали в письмах… Саша Коротков поступил в Московский университет, разумеется на физико-математический… Нина Голышева вместе с Сашей ездила в Москву, пробовала поступить в Институт кинематографии, хотела стать актрисой кино, увы, вернулась обратно, собирается учиться на заочном в сельскохозяйственном… А Тося, подумать только, Тося вышла замуж!.. Не обошлось без мелких неприятностей. Лубков-отец упрекал, что школа выпускает в свет людей без высоких идеалов… «Как хорошо, что вы наконец приехали!..» Евгений Иванович Морщихин?.. Что ж, освободили от работы. Вынуждены были сделать. Давно, еще до экзаменов… Живет себе, влез в хозяйство, какие-то люди у него постоянно торчат… «Как хорошо, что вы наконец приехали!..»
Я вышел из школы, обремененный новостями.
Солнце палило немилосердно, старые церкви грели на нем свои проржавевшие купола, свежие афиши с заборов солидно внушали прохожим, что такого-то числа в районном Доме культуры лекция на тему «Великие научные открытия и религиозная догматика», вместе с внушением — застенчивым шрифтом, как водится, обещание: «После лекции танцы».
Я, не торопясь, шагал, и встречные приветствовали меня:
— Анатолий Матвеевич, здравствуйте!.. Добрый день, Анатолий Матвеевич!.. С приездом вас, Анатолий Матвеевич!..
Вот я и дома. Для пейзажа нашего пропыленного городка не хватало только моей грузной, враскачку вышагивающей фигуры. Она появилась. Я дома, все в порядке…
К кому же зайти сначала?.. В райком к Ващенкову?.. Не стоит с этим спешить, пока не пригляделся… К Аркадию Никаноровичу? К Тропниковым?.. А не заглянуть ли к Морщихину?
Калитку морщихинского дома мне отворил не сам Морщихин и не его жена, а человек, которого все по городу звали Ванька Кучерявый. Я его встречал на улицах пять и десять лет назад, и всегда он выглядел точно так же, как сейчас, — потасканное, нездоровое лицо алкоголика, пыльные волосы, рубаха с расстегнутым на костлявой груди воротом. Один из тех — вечный полумужчина, полуюноша, полуинтеллигент, полулюмпен, без твердого места, без определенной профессии, завсегдатай районной чайной и дежурного магазина, где он обычно хватал за рукав шоферов и, колотя кулаками в костлявую грудь, читал им стихи Есенина: «И я склонился над стаканом, чтоб, не страдая ни о ком, себя сгубить в угаре пьяном!..»
Он довольно заносчиво спросил:
— Что вам угодно?
— Хозяина.
— Занят.
— А вы-то, извините, кто здесь? — поинтересовался я.
— Я друг этого дома! — с такой напыщенностью заявил он, что я не удержался от улыбки.
— Тогда во имя этой дружбы не откажите в любезности, позовите ко мне Евгения Ивановича.
И пока он ходил, я сообразил: для темных старух «просвещенные» речи бывшего учителя математики, наверное, слишком заумны, у него свой круг поклонников, людей с претензией на образование, и Ванька Кучерявый, читающий со слезой за стакан водки «Москву кабацкую», один из них. Друг дома — смех и слезы.
Хозяин проверял взятки в ульях, вышел ко мне в белом несвежем халате, в шляпе с закинутой наверх сеткой. Увидел и заметно смутился, сразу же закосил глазами в сторону, но улыбнулся смущенно.
— Анатолий Матвеевич! Рад вас видеть… В дом пойдемте. Может, самовар?.. Мед свежий…
— Нет, спасибо, я на одну минуту.
— Тогда вот сюда, в тень.
Мы уселись на скамеечку под унылой от старости черемухой. Уселись и замолчали…
Ванька Кучерявый стал в стороне, уставился в пространство, приосанился в красноречивой позе: я почтителен, но независим.
Широкое каменно-тяжелое лицо, все тот же убегающий взгляд, мослаковатые крупные руки, неловко лежащие на коленях. Изменился лишь чуть-чуть — каменное лицо покрывает какое-то благодушное маслице…
— Анатолий Матвеевич, — первым заговорил Морщихин, — из всех людей, с кем я тогда сталкивался, единственно, о ком сейчас думаю с глубочайшим уважением, это о вас.
— Теперь приходится сталкиваться с другими?
— Что ж, — нахмурился Морщихин, — другая жизнь, другие знакомства.
— Вы, вижу, не очень-то убиваетесь?
— Я теперь могу быть самим собой.
— То есть проживать день за днем среди ульев и кустов малины, а в свободное время втолковывать, какая связь между теорией Лобачевского и святой троицей?
— Анатолий Матвеевич, — суховато, но с достоинством ответил Морщихин, — зачем колоть этим глаза? Если к вам придут за словом утешения, неужели вы отвернетесь, прогоните людей от себя? Не могу гнать и я.
— Помните, вы говорили: какой, мол, вы воин. А уже я тогда знал — развяжи вам руки, непременно будете воином.
— Называйте меня воином, коль вам нравится. Только вреда от моей так называемой воинственности никому нет.
— Слушайте, Евгений Иванович. — Я, не надеясь поймать его взгляд, уставился в брови. — Если до меня дойдет слух, что к вам на ваши безвредные беседы ходят ученики, будете иметь дело со мной.
Раньше я его жалел — сирота в этом мире. Теперь другой человек. Не надо скрываться, кончилась раздвоенность, обрел душевный покой, и эти ульи, сад, благополучное маслице на лице — сиротой не назовешь.
Он угрюмо молчал, и я поднялся.
— Запомните, что я сказал!
Ванька Кучерявый открывал мне калитку. Он не слышал нашего разговора, а видел только, что хозяин был со мной радушен.
— Умнейшая голова, — доверчиво сообщил он, кивая пыльной шевелюрой в сторону Морщихина. — Преклоняюсь!
Э-эх! Все равно, жаль его. Преклонение Ванек Кучерявых, довольство этим — что за жизнь! Раньше просто жалел, теперь в жалости — брезгливость.
Едва вышел на улицу, как первый же встречный произнес:
— Анатолий Матвеевич, здравствуйте!
Я поднял голову — Тося Лубкова! Только что с базара, нагружена кошелками, из которых торчат кочаны капусты. Загорелая, довольная, глядит с непривычным для меня доверчивым радушием. Тося предложила заглянуть к ней на дом, и я не отказался.
В маленькой комнате пусто и по-нежилому чисто. Молодожены еще порядком не устроились, мебель самая случайная — у стены шифоньер, пахнущий свежим лаком, стулья и
