другого слова, с которым навсегда надо запомнить Надю. Но он тут же привел свои руки в повиновение, крепче сжал губы и зашагал еще тверже.
Буквареву было обидно сознавать, что самомнение, с которым он так носился, не имеет под собой достаточной основы. И в то же время радовался он, что начинает освобождаться от своей глупой гордыни, прозревать, что может прозреть и до конца, потому что не совсем еще иссохли его мозги и резонирует еще на многие звуки его душа. Но надо было признаваться, что и в этом помогла ему Надя…
Букварев, незаметно для себя убыстряя шаги, почти бежал по ночному городу. И почти бегущий, выглядел он солидно, и, кажется, начинал нравиться сам себе.
И разноцветные пучки огней, ярких и настырных вблизи, заявляющих о себе и разгорающихся дальних, упирались в Букварева, высвечивая то его лицо, то сильные плечи, то всего целиком. Огни дробились в кронах деревьев и телеграфных проводах, рассыпались, словно в добродушном смехе, и ласкали Букварева, поддерживая его со всех сторон и подсказывая дорогу.
Итак, навсегда покончено с подступившей к нему в последнее время расхлябанностью! С безволием и шараханьем из стороны в сторону! С забвением своих обязанностей руководителя коллектива и главы семьи! Все существо Букварева жарко одобряло эти лозунги. Ему даже показалось, что и хитроватый в своей автономности организм голосует сейчас за то же и что рад за него сам город.
— Привет, старик! — неожиданно раздался рядом голос опять невесть откуда взявшегося Губина, вынырнувшего перед Букваревым и уже загораживавшего ему дорогу.
Букварев стряхнул со своих локтей цепкие ладони друга.
— Ты как заведенный летишь.
— Почти, — без улыбки ответил Букварев, чувствуя в себе неукротимое желание поставить наконец на место старого соратника, или хотя бы дать ему понять со всей серьезностью, что с прошлым у него не будет теперь ничего общего.
— Суровый ты какой-то, как генерал перед тяжким сражением, — сказал Губин, что-то разглядев в лице начальника. — Или и сегодня у тебя ничего не получилось? Плохи твои дела, если снова не сумел. Надька-то на все готовой пошла к тебе. Знаю.
— Не совал бы нос не в свои дела, пока на него не наступили. Что ты вообще-то можешь знать и понимать? — осадил его Букварев самым недобрым тоном, едва удерживаясь от злых, но точных слов, которые рвались из него.
— Все очень просто, чудак! — по-приятельски дружелюбно и успокаивающе отозвался Губин. — Я же к ним сразу после работы завалился. Они же мне все и рассказали. И тебе невредно знать, что Надька вчера после свидания с тобой до трех часов ночи не спала. У них целое совещание, совет был. Арка мне это сегодня по секрету выложила. Да и сам пойми: не с кем Надьке здесь поделиться, вот и нашла она себе советчицу, ха-ха! Особенно им понравилось, что ты культурный, робонький и нежненький, извиняешься за все… А Арка почему-то на тебя злится. Что, мол, он нашел в этой пигалице без перьев, Надьке? Ничего же в ней нету, мол, кроме сносных глаз.
У Букварева стремительно темнело на душе. Он слышал, как тело его, особенно руки, плечи и грудь каменели, как трудно становилось дышать… А Губин болтал, захлебываясь и думая, что друг его просто смущен.
— Я уж тебе помогаю, как могу. Вот и сегодня все уши прожужжал Надьке, такого наговорил, что она клумбой цвела. И Арке при ней же внушил: советуй, мол, своей подопечной день и ночь побольше общаться с Букваревым, она, мол, у него целый университет чувств пройдет. Я ведь знаю, какой ты становишься богатый и щедрый, когда тебя разберет… А Надька не шибко развита. Ты заметил? Хотя где тебе что-нибудь разглядеть. Ты ведь втюрился и сделался слепым, как крот. На тебе сейчас увеличительные очки с розовой подцветкой. Но все же и ты кое-чего достиг. Признается, что и она втюрилась. А это уже все. Считай, что она у тебя в кармане. Сумел все же, злодей, опеть девку. Не ожидал я от тебя, честно говоря. Тем более с той методой, которую ты к ней применял. Она сама сказала Арке, что с таким, как ты, можно без страха на любой поступок решиться. И Арку простила за то, что мы тогда фактически при вас… В общем, бутылка с тебя! Я столько о тебе комплиментов ей наговорил, что она часов в семь побежала тебе звонить, твой домашний телефон у меня выпросила. Не могла уж без тебя ни минуты… Ну, убежала она, а мы с Аркой вдвоем остались и, как видишь, я немало для тебя разузнал… И не хмурься, Надька же отличная девчонка! Сидит, коленочки сдвинула и слушает меня, глядит в рот, как цыпленочек перед наседкой. Я бы так и бросился на нее, если бы не твои тут интересы… Да и Арка… Ну уж и повеселиться, порадоваться за тебя нельзя! Я же шучу! — дрогнувшим голосом выкрикнул Губин и даже отступил на полшага, испугавшись выражения лица и дрожащих рук Букварева. Но он опоздал…
Всю тяжесть своего тела, всю силу и бьющее через край презрение вложил Букварев в свой удар. И Губин, прижимая к скуле обе ладони, грузно свалился на гулкий асфальт, закорчился, заотплевывался.
Букварев с холодным оцепенением глядел на поверженного давнего товарища и с трудом сдержал себя, чтобы не надавать ему еще и пинков. Содеянному он начал ужасаться не сразу. Прошло больше минуты, прежде чем Букварев догадался помочь Губину подняться с колен, хотя отвращение к нему все еще отталкивало его.
«Неужели он и после этого ничего не поймет и не станет человеком? — подумал Букварев, не в силах унять забившую его нервную дрожь. — Нет. Ему уже не перестроиться. И станет он теперь самым ярым и подлым моим врагом…»
Букварев плюнул и, круто обойдя все еще утиравшего ладонью лицо Губина, порывисто зашагал к дому. У него вдруг заныла, стала жаркой ушибленная о Губина рука, и он взял ее в другую, прижал к груди, баюкая ее и стискивая зубы.
Город оставался по-прежнему пустым и тихим, словно замершим, а огней в нем убавилось, пожалуй, наполовину. Город сжался и не
