— Каждый получит больше на трудовой день, если будет больше прибыли, — важно сказал он, припоминая свой разговор с Анной и Патрикеевым.
На этом и застал его председатель артели Патрикеев, который сообщил, что в Буягинском наслеге, на Алдане, открываются курсы медицинских сестёр и кооперативные и что со Светлого привезли бумагу об отправке на учёбу молодых эвенков. В бумаге есть особая приписка насчёт Кирика: если он пожелает, то для него по возрасту сделают исключение.
Кирик не сразу понял, что такое «исключение по возрасту», а поняв, возгордился. После этого он уже никак не мог не пожелать.
С целой оравой молодёжи он в тот же день выехал на Светлый.
— На какие ты хочешь-то: на кооперативные или медицинские? — хмуро спросил Уваров, к которому Кирик явился посоветоваться.
— Медицинские — это фершалом, что ли? — с робкой надеждой спросил Кирик: ему очень польстила мысль сделаться чем-нибудь вроде доктора.
— Больно уж скоро хочешь ты фельдшером стать, — сказал Уваров, — это же шестимесячные курсы. Медицинской сестрой будешь, хирургической. Помогать при операциях будешь.
Кирику очень хотелось бы помогать при операциях, но...
— Как же я сестрой буду? Баба я, что ли?
Этот наивный вопрос смутил и рассердил Уварова:
— Ну, братом будешь. Экий ты какой!.. Не всё ли равно, как называться! Главное, чтобы дело знать.
— Тогда уж лучше, однако, на кооперативные, — решил Кирик, подумав.
Уваров написал ему заявление, позвонил по телефону в поселковый совет.
Из поселкового совета Кирик зашёл в магазин. Вид продавцов, хлопотавших за прилавками, привёл его прямо в умиление. Он сразу представил, как сам будет заправлять разными такими делами. Теперь надо было составить письмо для жены и чтобы обязательно — поклон. Теперь иначе было нельзя. Кирик решил пойти к своему дружку Ковбе, но, выйдя из магазина, увидел Валентину Саенко.
— Здравствуй, — промолвил он с искренне радостной улыбкой.
— Кирик... Здравствуй, Кирик! — обрадовалась и Валентина: эта встреча вызвала у неё столько волнующих воспоминаний.
— Ты что, хвораешь? — спросил он, шагая рядом: при всем своём оживлении она не выглядела такой свежей и румяной, какой он запомнил её с первой встречи.
Валентина вздохнула.
— Немножко... болею.
Она сразу потащила его к себе, узнав, что ему нужно написать письмо, и они вдвоём долго обсуждали, как лучше написать.
— Пиши; едет, мол. Учёный, мол, будет. Заведующий магазином будет, — говорил Кирик, покусывая мундштук холодной трубочки: курить в такой нарядной комнате он стеснялся. — Хорошо, когда учёный, — продолжал он мечтательно. — Кругом уважение. Неучёный мужик хуже учёной бабы. Я тебя уважаю. Я Анке-то сказал, что ты да мужик её играл маленько... спал, мол, вместе.
— Ты с ума сошёл, Кирик! — сдавленным голосом произнесла Валентина, бледнея.
— Нет, с ума не сошёл. Надо сказать: друг она. Спать — это ничего. Обманывать нельзя — спаси бог.
— Что же... она сказала?
— Ничего не сказала. Она меня знает. Давай пиши ещё: приедет, мол, домой, патефон купит. Вот как у тебя. Кружков с песнями купит...
Запечатанное письмо Кирик отнёс в контору и сдал секретарю, как научила Валентина. Потом он вышел на крыльцо и сел на ступеньке.
«Хорошая баба Валентина, — сказал он себе. — Хороший доктор».
Кирик вспомнил поездку с ней по тайге и вдруг забеспокоился. Сначала научился бы на сестру... или брата, потом на фельдшера. Как бы он, фельдшер Кирик Кириков, ездил по тайге! Знал бы все болезни, как доктор Валентина. Лечил бы. Может, оспу делал бы, и все бы уважали его.
Ему показалось, что он допустил большую оплошку. Он встал тихонько и пошёл в партком.
Уваров выслушал тревожно сбивчивую речь Кирика и подумал, что, пожалуй, верно, лучше окончить Кирику медицинские курсы. В магазин и так все придут, а вот лечение, гигиена... Тут очень важно, чтобы свой человек был, чтобы язык знал.
Уваров написал новое заявление и снова долго говорил по телефону с поселковым советом. Получив исправленные документы, Кирик вспомнил о письме, отосланном жене. Будет ждать продавца, а приедет вроде как фельдшер. Нет, так нельзя: обман получится. И Кирик помчался в контору. Он получил обратно письмо, положил его в карман и, выйдя на улицу, задумался. Надо было написать новое.
Ковба сидел в своей комнатке, провонявшей крепким запахом дёгтя и кожи, пил чай с постным сахаром и сухариками.
— Здорово! — ещё с порога закричал сияющий Кирик. — Здравствуй, старик! Я завтра, однако, поеду учиться.
Ковба отложил ложку, которой ел размокшие сухари, вытащил из-под стола табурет.
— Давай садись, — предложил он и потянулся за второй кружкой.
Тогда Кирик тоже начал хлопотать. Он разложил свои вьюки на постели Ковбы, развязал ремни и, ухватив за примятые листья, вытащил из сумы какую-то тяжёлую овощь.
— Редька, — сказал Ковба и приятно осклабился, очень тронутый гостинцем Кирика. — Вот это хорошо. Давно я редечки не едал. Сейчас мы её нарежем да с маслом... — Он закатал рукав, вооружился ножом и спросил: — С огорода, поди-ка, спёр?
— Пошто спёр? Спаси бог! Сторож дал.
— Да ведь это турнепса, — определил Ковба с огорчением, уже сидя за столом и медленно пожёвывая. — То-то я и гляжу: красивая она больно.
Узнав, что Кирик отказался от кооперативных курсов, Ковба крепко пожалел:
— Это бы тебе верный кусок хлеба. Эх ты, голова-а! Фершалом сделаться трудно: ведь они есть которые почище докторов, а тебя ещё грамоте учить да учить! Валентина-то твоя лет пятнадцать, поди, училась, пока до дела дошла.
Вообще Ковба был не против медицины, но желание Кирика подражать Валентине Ивановне вызвало в нём досаду.
— Никакого сознания в ней нет, — проворчал он, вспоминая то, что рассказывали ему Клавдия и сам Кирик. — Никакой жалости, а ещё образованная.
С этими словами Ковба добыл с полки листок бумаги, конверт и чернила в бутылочке с деревянной пробкой. При всей своей внешней заскорузлости, Ковба был человеком «с понятиями», давно уже умудрился ликвидировать неграмотность и — хотя писать ему было некуда и некому — обзавёлся всем письменным припасом».
Письмо он писал мучительно долго, и даже Кирик, с почтением наблюдавший за движением его тяжёлой руки (она возилась по листу бумаги, как медведь на песке), терял терпение и не раз пытался разнообразить дело посторонними разговорами.
Получив, наконец, письмо, заклеенное хлебным мякишем, Кирик отнёс его к поселковому совету — контора уже не работала — и опустил в почтовый ящик. Потом он отошёл и снова затосковал, забеспокоился.
Уваров уже лёг спать, читал в постели газету, когда в дверь постучали. Он встал и впустил очень расстроенного Кирика.
— Ну, что? — спросил Уваров, идя за ним следом.
— Не могу я по-медицински, — жалобно заговорил Кирик. — Меня грамоте учить да учить...
Уваров сел на кровать, почесал в раздумье волосатую под расстёгнутой рубахой грудь.
— Ничего, научишься. Парень ты толковый.
— Какой я парень? Никакой я парень! Пятьдесят лет однако. Голова-то худой уж!
— Хм! — Уваров похрустел газетой, разглядывая присмиревшего Кирика.
Глаза эвенка блестели тревожно..
— А ты не расстраивайся, — сказал Уваров, понимая растерянность охотника. — Это, видишь ли, у тебя, попросту сказать, глаза разбежались.
— Тогда пускай пойду я в кооператив.
— Смотри, тебе виднее. Давай бумаги. Я утром пораньше всё выправлю.
Обрадованный Кирик полез по карманам.
— Ты уж не серчай, друг, — приговаривал он, виновато посматривая на Уварова.
На улице было совсем темно. Кирик пошёл было к конному двору, возле которого жил Ковба, но снова вспомнил о письме:
«Поеду на кооперативные, а написал — на медицинские».
У него заломило в висках, и он остановился посреди улицы. Одна нога хотела итти к старику, другая — за письмом. Кирик постоял в нерешительности и круто свернул к поселковому совету. Тёмные изнутри стёкла отсвечивали от ближнего фонаря, и охотник ясно увидел в них свою одинокую тень. Щель, в которую он недавно запустил письмо, оказалась совсем узкая и расстроенный Кирик сел на завалину, не зная, что делать:
«Снять ящик?.. Пожалуй, нельзя, ждать до утра — долго».
Кирику захотелось домой, в артель. Он вдруг почувствовал себя совсем беспомощным.
В домике Уварова тоже темно. Кирик долго в нерешительности ходил кругом, но всё же подошёл к двери, поцарапался легонько, потом сильнее. За дверью послушались грузные, твёрдые шаги. Крючок звякнул, дверь распахнулась. Уваров, странно большой в белом, стоял у порога.
— Что? — спросил он, вгляделся и сразу узнал Кирика. — Чего тебе не спится? Или опять передумал?
