— Чего эт ты седня такой? — спросила бабка, когда сидели завтракали.
— Какой? — спокойно и снисходительно поинтересовался Моня.
— Довольный-то. Жмурисся, как кот на солнышке… Приснилось, что ль, чего?
Моня несколько подумал… И сказал заковыристо:
— Мне приснилось, что я нашел десять тысяч рублей в портфеле.
— Подь ты к лешему! — Старуха усмехнулась, помолчала и спросила: — Ну, и что бы ты с имя стал делать?
— Что?.. А ты что?
— Я тебя спрашиваю.
— Хм… Нет, а вот ты чего бы стала делать? Чего тебе, например, надо?
— Мне ничего не надо. Может, дом бы перебрать…
— Лучше уж новый срубить. Чего тут перебирать — гнилье трясти.
Бабка вздохнула. Долго молчала.
— Гнилье-то гнилье… А уж я доживу тут. Немного уж осталось. Я уж все продумала, как меня отсюда выносить будут.
— Начинается! — недовольно сказал Моня. Он тоже любил бабку, хоть, может, не очень это сознавал, но одно в ней раздражало Моню: разговоры о предстоящей смерти. Да добро бы немощью, хилостью они порождались, обреченностью — нет же, бабка очень хотела жить, смерть ненавидела, но притворно строила перед ней, перед смертью, покорную фигуру. — Чего ты опять?
Умная старуха поддельно-скорбно усмехнулась.
— А чего же? Что я, два века жить буду? Приде-ет матушка…
— Ну, и… придет — значит, придет: чего об этом говорить раньше время?
Но говорить старухе об этом хотелось, жаль только, что Мотька не терпит таких разговоров. Она любила с ним говорить. Она считала, что он умный парень, удивительно только, что в селе так не думают.
— Дак чего приснилось-то?
— Да ничего… Так я: утро вон хорошее, я и… радый.
— Ну, ну… И радуйся, пока молодой. Старость придет — не возрадуесся.
— Ничего! — беспечно и громко сказал Моня, закончив трапезу. — Мы еще… сообразим тут! Скажем еще свое «фэ»!
И Моня пошел в гараж. Но по дороге решил зайти к инженеру РТС Андрею Николаевичу Голубеву, молодому специалисту. Он был человек приезжий, толковый, несколько мрачноватый, правда, но зато не трепач. Раза два Моня с ним общался, инженер ему нравился.
Инженер был в ограде, возился с мотоциклом.
— Здравствуй! — сказал Моня.
— Здравствуй! — не сразу откликнулся инженер. И глянул на Моню неодобрительно: наверно, не понравилось, что с ним на «ты».
«Переживешь, — подумал Моня. — Молодой еще».
— Зашел сказать свое «фэ», — продолжал Моня, входя в ограду.
Инженер опять посмотрел на него.
— Что еще за «фэ»?
— Как ученые думают насчет вечного двигателя? — сразу начал Моня. Сел на бревно, достал папиросы… И смотрел на инженера снизу. — А?
— Что за вечный двигатель?
— Ну, этот — перпетум мобиле. Нормальный вечный двигатель, который никак не могли придумать…
— Ну? И что?
— Как сейчас насчет этого думают?
— Да кто думает-то? — стал раздражаться инженер.
— Ученый мир… Вообще. Что, сняли, что ли, эту проблему?
— Никак не думают. Делать, что ли, нечего больше, как об этом думать.
— Значит, сняли проблему?
Инженер снова склонился к мотоциклу.
— Сняли.
— Не рано? — не давал ему уйти от разговора Моня.
— Что «не рано»? — оглянулся опять инженер.
— Сняли-то. Проблему-то.
Инженер внимательно посмотрел на Моню.
— Что, изобрел вечный двигатель, что ли?
И Моня тоже внимательно посмотрел на инженера. И всадил в его дипломированную головушку… Как палку в муравейник воткнул:
— Изобрел.
Инженер, не вставая с корточек, попристальнее вгляделся в Моню… Откровенно улыбнулся и возвратил Моне палку — тоже отчетливо, не без ехидства сказал:
— Поздравляю.
Моня обеспокоился. Не то что он усомнился вдруг в своем двигателе, а то обеспокоило, до каких же, оказывается, глубин вошло в сознание людей, что вечный двигатель — невозможен. Этак — и выдумаешь его, а они будут твердить: невозможен. Спорить с людьми — это тяжко, грустно. Вся-то строптивость Мони, все упрямство его — чтоб люди не успели сделать больно, пока будешь корячиться перед ними со своей доверчивостью и согласием.
— А что дальше? — спросил Моня.
— В каком смысле?
— Ну, ты поздравил… А дальше?
— Дальше — пускай его по инстанции, добивайся… Ты его сделал уже? Или только придумал?
— Придумал.
— Ну вот… — Инженер усмехнулся, качнул головой. — Вот и двигай теперь… Пиши, что ли, я не знаю.
Моня помолчал, задетый за больное усмешкой инженера.
— Ну, а что ж ты даже не поинтересуешься: что за двигатель? Узнал бы хоть принцип работы… Ты же инженер. Неужели тебе неинтересно?
— Нет, — жестко сказал инженер. — Неинтересно.
— Почему?
Инженер оставил мотоцикл, вытер руки тряпкой, бросил тряпку на бревна, полез в карман за сигаретами. Посмотрел на Моню сверху.
— Парень… ты же говорил, что в техникуме сколько-то учился…
— Полтора года.
— Вот видишь… Чего же ты такую бредятину несешь сидишь? Сам шофер, с техникой знаком… Что, неужели веришь в этот свой двигатель?
— Ты даже не узнал принцип его работы, а сразу — бредятина! — изумился Моня, чувствуя, что — все: с этой минуты он уперся. Узнал знакомое подрагивание в груди, противный холодок и подрагивание.
— И узнавать не хочу.
— Почему?
— Потому что — это глупость. И ты должен сам понимать, что глупость.
— Ну, а вдруг не глупость?
— Проверь. Проверь, а потом уж приходи… с принципом работы. Но если хочешь мой совет: не трать время и на проверку.
— Спасибо за совет. — Моня встал. — Вообще за добрые слова…
— Ну, вот… — сказал инженер вроде с сожалением, но непреклонно. — И не тронь вас. Скажи еще, что меня в институте учили…
— Да ну, при чем тут институт! Я же к тебе не за справкой пришел…
— Ну, а чего же уж такая… самодеятельность-то тоже! — воскликнул инженер. — Почти девять лет учился, и — на тебе: вечный двигатель. Что же уж?.. Надо же понимать хоть такие-то вещи. Как ты думаешь: если бы вечный двигатель был возможен, неужели бы его до сих пор не изобрели?
— Да вот так вот все рассуждают: невозможен, и все. И все махнули рукой…
— Да не махнули рукой, а доказали давно: не-воз-мо-жен! Ладно, было бы у человека четыре класса, а то… Ты же восемь с половиной лет учился! Ну… Как же так? — Инженер по-живому рассердился, именно рассердился. И не скрывал, что сердится: смотрел на Моню зло и строго. И отчитывал. — Что же ты восемь с половиной лет делал?
— Смолил и к стенке становил, — тоже зло сказал Моня. И тоже поглядел в глаза инженеру. — Что ты, как на собрании выступаешь? Чего красуешься-то? Я тебя никуда выдвигать не собираюсь.
— Вот видишь… — чуть растерялся инженер от встречной напористой злости, но и своей злости тоже не убавил. — Умеешь же говорить… Значит, не такой уж темный. Не хрена тогда и с вечным двигателем носиться… Людей смешить. — Инженер бросил сигарету, наступил на нее, крутнулся, вдавив ее в землю, и пошел заводить мотоцикл.
Моня двинулся из ограды.
Оглушил его этот инженер. И стыдно было, что отчитали, и злость поднялась на инженера нешуточная… Но ужасно, что явилось сомнение в вечном двигателе. Он пошел прямиком домой — к чертежу. Шагал скоро, глядел вниз. Никогда так стыдно не было. Стыдно было еще своей утренней беспечности, безмятежности, довольства. Надо было все же хорошенько все проверить. Черт, и в такой безмятежности поперся к инженеру! Надо было проверить, конечно.
Бабки дома не было. И хорошо: сейчас полезла бы с тревогой, с вопросами… Моня сел к столу, придвинул чертеж. Ну, и что? Груз — вот он — давит на стержень… Давит же он на него? Давит. Как же он не давит-то! А что же он делает? Моня вспомнил, как инженер спросил: «Что же ты восемь с половиной лет делал?» Нервно ерзнул на стуле, вернул себя опять к двигателю. Ну?.. Груз давит на стержень, стержень от этого давления двинется… Двинется. А другим концом он приварен к оси… Да что за мать-перемать-то! Ну, и почему это невозможно?! Вот теперь Моня волновался. Определенно волновался, прямо нетерпение охватило. Правильно, восемь с половиной лет учился, совершенно верно. Но — вот же, вот! Моня вскочил со стула, походил по горнице… Он не понимал: что они? Ну, пусть докажут, что груз не будет давить на стержень, а стержень не подвинется от этого. А почему он не подвинется-то? Вы согласны — подвинется? Тогда и ось… Тьфу! Моня не знал что делать. Делать что-то надо было — иначе сердце лопнет от всего этого. Кожа треснет от напряжения. Моня взял чертеж и пошел из дома, сам пока не зная куда. Пошел бы и к инженеру, если бы тот не уехал. А может, и не уехал? И Моня пошел опять к инженеру. И опять шел скоро. Стыдно уже не было, но такое нетерпение охватило, впору бегом бежать. Малость Моня и подбежал — в переулке, где людей не было.
