Чернухин!.. Самсонов почти реально увидел свой крейсер, которым командовал в начале войны, свой мостик и «сокровище мостика», как шутя называли на корабле дальномерного старшину Чернухина. У этого человека были золотые глаза. В прямом и переносном смысле. В их теплых зрачках всегда мерцали золотые искорки, которые делали их похожими на камень «тигровый глаз». И у этих глаз была почти неправдоподобная зоркость горной птицы, привыкшей с высоты полета одним взглядом охватывать огромные горизонты земли и моря, не упуская ничего. Они заменяли дорогие оптические приборы, с ними можно было обходиться без биноклей, они были надежней и верней призм и окуляров. Дальномерщики бывают способные, талантливые и гениальные. Чернухин родился гениальным дальномерщиком. Он был гордостью всего корабля, гордостью командира. Если бы Самсонову предложили тогда за одного Чернухина всех дальномерщиков флота, он только засмеялся бы наивности такого предложения. Самсонов по-отечески любил Чернухина привязчивой и ревнивой любовью, не спускал его с глаз и вне службы называл ласково и нежно Сережей, как сына.
Но после несчастного дня, когда немецкая бомба накрыла крейсер на рейде и он в вихре дыма, пены и бурлящей воды тяжело лег всем бортом на воду и ушел в мягкий ил на дне, Чернухин, как и другие краснофлотцы, ушел на берег, в морскую пехоту, расплачиваться с немцами за смерть корабля.
После оставления Севастополя Самсонов долго допытывался у каждого вырвавшегося из вражеского кольца краснофлотца о судьбе своего любимца, по никто не мог ему ничего сказать: Были лишь глухие слухи, что незадолго до последнего штурма Чернухин ушел с тремя товарищами в разведку и после этого их не видали. Но Самсонов никак не мог и не хотел поверить в гибель Чернухина. Он не терял веры, что дальномерщик вернется и снова станет на мостике флагманского крейсера, рядом со своим старым командиром.
И вот… Чернухин вернулся.
— Как же так… Сережа? — очень тихо и с недоумением спросил Самсонов, вглядываясь в темноту пустых впадин черепа, где уже не было неоценимых золотистых глаз, в крутой черноморский чубчик на лбу, тщетно ища в уродливости смерти знакомой живой красоты. — Как же ты? — повторил он и, махнув рукой, отвернулся, чтобы спрятать от людей неудержимую дрожь лица.
Подымая ногами густую, стоящую в воздухе пыль, Самсонов быстро вышел под солнце, на каменную площадку, к которой спадали сверху ступени. Овладев собой, он сел на нижнюю ступень и, положив на колено записную книжку, раскрыл ее.
— Как прикажете с телом, товарищ контр-адмирал? — осторожно спросил вышедший следом за ним офицер.
— Подождите! — сказал Самсонов, отделяя с бережностью страницы.
Первые листки были заполнены адресами, какими-то формулами, видимо, выписанными из учебника физики, отдельными записями. На одной страничке, мелко исписанной, Самсонов прочел строки монолога Мцыри и вспомнил, что часто видел у Чернухина томик Лермонтова. Вероятно, он выписал для памяти свои любимые стихи.
Самсонов перевернул еще несколько страниц и наконец увидел свое» имя. Ровным, четким почерком Чернухина, химическим карандашом — буквы от влажности стали ярко-лиловыми и хорошо разбирались — было написано:
«Моему командиру корабля, капитану второго ранга, товарищу Самсонову.
Товарищ командир корабля!
Может, я пишу это напрасно, но, сам не знаю почему, надеюсь и даже уверен, что дойдет до вас мое письмо. Знаю, что мне конец. Хоть в медицине и не силен, по понять, что осколок мины в живот дело плохое, — нетрудно. Меня ранили, когда мы шли обратно с разведки. Мина накрыла вплотную. Товарищей порвало сразу насмерть, я уполз в темноте. Забрался сюда. Место это знаю еще с мирного времени. Немцам тут меня не найти. И тут окончится моя жизнь. Жить мне очень хочется.
Но я согласен жить только на свободной своей земле, свободным советским человеком. Я мог бы остаться, где меня ранило. Но я не хочу жить, потеряв свободу и честь моряка. Это хуже самой собачьей смерти. Никогда не простили бы мне друзья, не простила бы русская земля… и я сам не простил бы. Хорошо знать и чувствовать, что я и все товарищи, которые отдали свою жизнь за Севастополь, умираем не напрасно…»
Со следующей страницы четкость почерка исчезла. Он стал измененным, прерывистым. Видимо, Чернухин писал после значительного перерыва, рука его ослабела, и каждое слово стоило ему уже значительного напряжения.
«Знаю, что нам приходится трудно. Их много. Десятеро против одного. Зато мы и набьем их больше. Мы будем стоять до конца, и если они даже задавят нас, эти серые подлецы, которые хотят закоптить нашу чистую жизнь, все равно они ничего не добьются. Даже если мы оставим наш Севастополь, все-таки придет наш час, когда отольются им в сто раз наша кровь и наши матросские слезы. Больно было мне, товарищ капитан второго ранга, смотреть, как мордуют и рушат немцы наш боевой город. Больно и смотреть на море, в котором лежит наш дорогой корабль. Но я смотрю сквозь время и вижу и знаю, что никакая сила не сломит дела, которое начали товарищ Ленин и партия. Пали нас огнем, проклятый фашист, бей железом, надрывайся в злобе, — ничего не добьешься, жилу надорвешь! Встанем из подлого твоего огня сильнее, чем прежде! И Севастополь встанет еще грозней, чем был, и такой красивый, что глазам на него смотреть будет больно. А враг и совсем на него глянуть не сможет — ослепнет. К вам, товарищ капитан второго ранга, моя последняя просьба: как найдете меня, похороните тут же на горе, чтоб мог я смотреть на новый Севастополь, на всю нашу большую, непокоримую советскую землю и вместе со всеми на нее радовался бы. Прощайте, товарищ капитан второго ранга! Прощайте, все товарищи! Стыдиться мне не за что. Умираю перед всеми чистый.
В том подписываюсь, старшина первой статьи
Сергей Чернухин».
Самсонов едва разбирал последние строки. Почерк становился неразборчивым. Видимо, каждое слово уже стоило умирающему больших усилий, и между отдельными словами, казалось, были значительные временные промежутки, когда Чернухин отдыхал, собирая силы. Но, кроме того, перед глазами контр-адмирала стояла застилающая зрение пелена, через которую трудно было разбирать буквы.
Он закрыл книжку и сидел молча.
Перед ним вставала суровая картина одинокой, гордой смерти моряка, который не мог добраться к своим и предпочел смерть, чтобы не принять позора жизни от врага. Самсонов с острой отчетливостью видел, как в последний раз поднялась обессиленная рука старшины, положив под фуражку исписанную книжку, как склонилась к левому плечу и больше не поднялась голова.
Самсонов вспомнил, как час назад он смотрел из окна на Севастополь в дымке ослепительного рассеянного света, сквозь утренний туман. На Севастополь, покрытый ранами, но живой, встающий из гроба навстречу новой жизни, величию новой славы. Наверно, таким же видели его в последнее мгновение гаснущие золотые глаза Чернухина. И он должен видеть его таким.
Самсонов поднялся.
— Товарищ старший лейтенант! Плотники у вас есть?.. Так вот — пусть делают гроб. На славу! Понимаете?.. Материю для обивки вам доставят. Готовьте могилу. Настоящую! Прямо в камне и выбейте! Вот тут! — Контр-адмирал топнул в каменную почву площадки. — Хоронить завтра будем. Где у вас телефон?
Он пошел с офицером в фанерный домик конторы строительства и вызвал начальника штаба.
— Это я, Василий Андреевич, с батареи. Дайте сейчас же телефонограмму за моей подписью всем кораблям и частям гарнизона — выслать завтра к одиннадцати ноль-ноль по одному взводу в боевом снаряжении о патронами, взводу артиллерии с холостыми зарядами на площадку батареи помер семнадцать для отдания погребальных почестей… Да! Я вам расскажу сам. Зайдите ко мне, вместе напишем приказ по соединению и гарнизону… О чем приказ?
Самсонов подумал мгновение и сказал:
— О мужестве… О вере и жизни… Я объясню лично…
Он простился со старшим лейтенантом. Машина мягко покатилась по склону, прошла петлистой дорогой, миновала руины вокзала и, взойдя на подъем, ворвалась в раскаленную полуденным жаром каменную щель улицы. На левой стороне ее Самсонов увидел восстанавливаемый большой жилой дом, построенный перед войной. Фасад его светился свежей кремовой окраской. В окнах третьего этажа девушки с закатанными рукавами, перебрасываясь шуточками, протирали начисто вымытые, только что вставленные стекла.
Под прямыми лучами солнца они сверкали таким ясным, золотым блеском, что на них было больно смотреть.
И контр-адмиралу показалось, что вся сила жизни, ушедшей из золотых глаз Чернухина, вновь засияла с неудержимой силой в золотом блеске этих окон, в улыбке девушек, в свежести краски.
1945 г.
