Вот и сегодня Тамар долго лежала на спине, машинально прислушиваясь к голосу дедушки Тариэла, доносившемуся из гостиной:
— «Ты есть венец благости и избавления, и всяк камень, рожденный в царствии божием, красою облекается: и сердолик, и топаз, и смарагд, и яшма, и сапфир, и лигверий, и берилл, и оникс, и агат, и яхонт, и серебро, и золото…»
Тамар незаметно погрузилась в сон.
Сначала воздух был прозрачно-голубоватый, потом стал опаловый.
Тамар идет по берегу озера. Камыш в человеческий рост покорно склоняется перед ней. Устала идти, прилегла на мягкое камышовое ложе.
Подошла мать, опустилась на колени у ее изголовья. Из материнского подола посыпались на девушку сердолики и топазы, сапфиры, яхонты и другие драгоценные камни — без счета и числа. Но крестика, потерянного Тамар, нет среди них.
Тогда, стряхнув с себя драгоценности, Тамар приподнялась и потянулась к кресту, сверкавшему на груди матери. Но мать уклоняется. Тамар тянется к ней, а та отодвигается, не хочет обнять свою дочь. И так мать уходит даже не обернувшись, и перед ней расстилаются расчерченные квадратами поля и луга.
Тамар пробирается через густой камыш, а мать все идет с протянутыми вперед руками.
Так идут они, идут, идут…
Вдруг стало темно. Тамар споткнулась о пень. Огромный черный деревянный крест вбит в холм. Она обнимает его руками.
Припадает Тамар к деревянному кресту и горько плачет на могиле матери…
Каролина услышала ее стоны из соседней комнаты.
— Проснись, Тамар, какое время спать! Встань, оденься, пойдем в город за покупками, — уговаривала она девушку. Настойчиво предостерегала ее, что печаль и грусть — начало всех напастей.
— Надо побороть это настроение, — говорила Каролина. — В твои годы я и не знала, что значит грустить. Посмотри, какая чудесная погода, какой приятный ветерок. Идем же!
Тамар послушалась ее, втайне надеясь встретить Тараша Эмхвари. Бывает порой: страстно хочется повидать отсутствующего друга, а навестить его нет никакой возможности. И вдруг, глядишь, он перед тобой!
Так случилось и в этот день.
Тараш Эмхвари сидел в чинаровой аллее и перелистывал книгу.
— Куда это вы пропали, мы прямо соскучились по вас! — воскликнула Каролина.
Тамар покраснела до ушей.
— Была неотложная работа, — оправдывался Тараш. — Но дня три тому назад я почувствовал, что слишком уж заработался. И поехал на охоту.
— Что это вы читаете? — спросила Каролина.
— Да вот захватил с собой «Федра» Платона.
— Вы выбрали хороший уголок.
— Да. Мне кажется, этот платан здесь самый красивый.
В «Федре» тоже воспевается платан. Он стоял близ афинского стадиона, и у его подножия бил родник. В этом месте северный вихрь Борей похитил Орифею, дочь царя Эрехтея. Борей мчал ее с такой силой, что ударил о скалу, и она погибла. Под тем платаном древние греки славили Пана и нимф.
— Я никогда еще не видела у вас в руках книги, — заметила Каролина.
— Действительно, книжники едва не заставили меня возненавидеть книги. Вообще я люблю бумагу, только когда она отличного качества…
— Неужели и книгу вы расцениваете по качеству бумаги?
— Нет, и по содержанию, конечно, — улыбаясь, ответил Тараш. — Но возьмите хотя бы средние века. Тогда пользовались пергаментом и поневоле остерегались расходовать его слишком много. Чтобы получить один только свиток, надо было истребить целое стадо ягнят.
Поэтому если произведение не переписывалось при жизни автора, то следующее поколение тем более не находило нужным размножать бездарные творения царей и придворных. Таким образом, самым строгим критиком было время.
А сейчас раздобыть бумагу для книги так же легко, как и ее напечатать. Приходится признать, что Гутенберг с какой-то стороны причинил ущерб человечеству, открыв бездарностям дорогу в литературу.
У меня был друг индус. Я видел у него одну-единственную книгу — «Гимны Ригведы». Только ее он и читал.
«Надо, — говорит он, — реже пропускать в свое сознание чужие мысли. Иначе развратишься. Надо меньше воспринимать извне, но больше сосредоточиваться над воспринятым».
А буржуазная цивилизация, — продолжал Тараш Эмхвари, — для того лишь и выдумана, чтобы рассеивать мысль. Эти бесчисленные книги, кино, театры, ревю… Вряд ли на всех платанах этой аллеи найдется столько листьев, сколько книг выпускают в Европе за один сезон.
Потому-то ни в какую другую эпоху человек не бывал так сбит с толку, как в нашу.
В средние века писали немногие и немного, но писали хорошо. А наш век так наводнен бездарностями, что таланты тонут среди них.
Если собрать воедино всю греческую поэзию, она по своему объему не превысит продукцию одного нынешнего плодовитого писателя. Да и такого пустословия в старину не было слышно.
А сколько самых доподлинных глупостей вещается с кафедр европейских университетов!
Европейская буржуазия и к просвещению подходит со спекулятивными целями, поэзию же превратила в орудие своей политики.
Древние греки начинали воспитание с того, что учили молодежь ходьбе. Учили просто ходить, просто говорить и мыслить.
Как просто и естественно, под такими вот прекрасными платанами встречались в Греции ученики с мастерами, усаживались на земле и беседовали о жизни, смерти, любви…
Каролина взяла из рук Тараша книгу, напечатанную на желтоватой, как пергамент, бумаге.
— Ах, я думала, что это на немецком языке, — разочарованно сказала она, вглядываясь в очертания греческих букв. — Эти буквы похожи на грузинские, не правда ли? Почитайте нам что-нибудь.
— Что же вам прочесть?
— Да что попало. Ведь я не умею читать по-гречески.
Каролина по-ребячьи положила палец на страницу, и Тараш стал наспех переводить отрывки из «Федра»:
«Сократ. Мы ведь указали, что любовь есть своего рода неистовство.
Федр. Да.
Сократ. А неистовство бывает двоякое: одно проистекает от человеческих заболеваний, другое — вследствие божественного отклонения от обычного нормального состояния.
Федр. Так.
Сократ. Божественное неистовство мы разделили на четыре части между четырьмя богами: мантическое вдохновение мы приписали Аполлону, телестическое — Дионису, поэтическое — музам; четвертый вид вдохновения Афродиты и Эроса мы назвали эротическим неистовством и признали его за наилучший».
— Значит, и вы находите, что любовь есть не что иное, как неистовство? — перебила Каролина.
— Безусловно, — ответил Тараш и взглянул на Тамар. Взглянул так смело, что девушка смутилась. Ее длинные веерообразные ресницы задрожали. Румянец внезапно залил лицо и схлынул.
Чтобы скрыть эту безмолвную беседу с Тамар, Тараш поспешно сказал:
— Я прочту вам другое место, — и стал перелистывать книгу.
«…Но величайшее из благ от неистовства в нас происходит по божественному дарованию… Действительно, пророчица в Дельфах и жрицы в Додоне, будучи объяты неистовством, много прекрасного для Эллады свершили и в частном обиходе и в общественной жизни, находясь же в здравом уме, мало или ничего…»
Пробежав взглядом несколько строк, Тараш Эмхвари продолжал:
«Вдохновение и неистовство третьего рода, от муз исходящее, охватив нежную и чистую душу, пробуждает ее мечтой и приводит в вакхическое состояние, которое изливается в песнях и во всем творчестве, украшает бесчисленные деяния старины и воспитывает потомство, освещая ему путь…»
Каролина поднялась со скамьи, собираясь домой. Тамар хотела последовать за ней, но Каролина, заметив, что девушке было приятно сидеть здесь, под платаном, остановила ее:
— Зачем тебе торопиться? Подожди, пока придет вечерний поезд, и захвати газеты.
— Непременно приходите завтра обедать, — уходя, обратилась она к Тарашу.
Тот поблагодарил, не ответив, однако, ни да ни нет.
— Не надо сидеть, лучше пройдемся, — сказала Тамар, когда Каролина скрылась из виду.
Долго шли они в молчанье. Прошли всю чинаровую аллею, не встретив никого из знакомых.
Тарашу было радостно идти с Тамар. Время от времени он окидывал взглядом ее профиль, ожидая, чтобы она заговорила первая. Впрочем, ни он, ни она не ощущали неловкости от этого молчания.
Они вышли за город.
На шоссе было пустынно.
— Почему ты всегда грустна, Тамар? Что с тобой?
Тамар не ответила. Она думала о дневнике Тараша, «бледноликой» Элен Ронсер.
— Знаешь, — продолжал Тараш, — мне кажется, что нашу молодежь портят плаксивые стихи и романы, где герои всегда печальны и разочарованы в жизни, а если влюбляются, то обязательно безнадежно. Надо бы в один прекрасный день собрать в кучу все эти романы и сжечь.
— А разве ты сам не бываешь печален? Ты ведь часто жалуешься на меланхолию.
