В закате ясно виделась близкая весна, а Сергей Лузанов ничего этого не замечал. Слово за словом вспоминал он беседу с Клюшниковым и со злой обидой говорил себе: «В самом деле, на кой черт эта мутация Колотовкину, который всю свою жизнь смотрит и будет смотреть в землю? Прав Клюшников, ковырянию в земле их надо учить, да еще тому, чтобы по начальству с жалобами не ходили…»
Не взяв нужного разгону в гору перед Дядловом, по грязной дороге поднимался на первой скорости. С полгоры, на пологости, можно было рвануться вверх, но навстречу, заняв всю дорогу, спускались сани, груженные мешками. Чтобы не зацепить упряжку, Сергей прижал машину к самой кромке, приглушил мотор, остановился. И тут скорее понял, чем увидел, что лошадью правила Клава. Она сидела на мешках той легкой посадкой, когда в любой миг можно спрыгнуть с воза, однако вожжи в ее руках были спокойно полуопущены, и конь, чуя ее спокойствие, ступал осторожно, но верно. Клава задержала на Сергее неузнаваемо-чужой взгляд, и то же знакомое безразличие увидел Сергей в ее продолговатых глазах. Не поздоровались.
Уже на перевале Сергей приоткрыл дверцу машины и оглянулся. Оглянулась и Клава, и они какое-то малое время смотрели друг на друга.
Весна шла неровная, то и дело сбиваясь на холода. И только в середине апреля теплый ветер принес с полуденной стороны мягкие и сырые туманы, низкую на́волочь туч, которые совсем нежданно разразились ливнем. В полях снега подточило за каких-нибудь два дня, и в Кулим хлынули кипучие потоки. Лед на реке, слабо тронутый в припае, быстро скрылся под мутной водой.
На задах, за огородами, где пробиты проруби, дедко Знобишин, в стародавних броднях, сачил рыбу. На боку у него болтался пустой мешок для улова. Старик вначале затаптывал на мокром крутом берегу порожек, прочно утверждался на нем обеими ногами и через колено заносил над водой тяжелый сак. На глубине погружал его и по дну вел на себя. Длинный гладкий шест легко скользил по полушубку на плече.
Рыбешка ловилась сплошная мелкота.
— Баловство это, — бурчал себе под нос дедко Знобишин, бросая обратно в воду вынутых из сетки окунят и серебряных чебачков. — Надоть бы домой налаживаться. Пойду-ка домой.
Но сердце старика было распалено, и он снова отаптывал на бережку местечко и снова заносил над водою сак.
На крутояре сидел Петька Пудов, и хоть вниз, а все равно глядел исподлобья, орал, потешаясь над стариком.
— Глыбоко тама. Глыбоко! Эй, дедко Знобишин!
Подошли Мостовой и Лузанов — они возвращались от кузницы, где осматривали сеялки. Поздоровались с Пудовым, и Лузанов спросил:
— Ты чего тут?
— Гляжу вот, не нырнет ли хрыч — буду спасать. В газетку, может, пропечатают. Гы-гы-гы.
— Ты перестань дурака валять, — строго оборвал Пудова Мостовой. — Почему не поехал на станцию?
— Мы с братаном заявление подали. Уходим из колхоза. Хотим так же вот, как вы, агрономы, руки в боки, и оклад чтоб шел. Да. Гы-гы-гы.
— В город, что ли, собрались? — поинтересовался Лузанов.
— Может, и в город. Не все же вам топтать городские улицы.
— Пусть едут, — уже не глядя на Пудова, махнул рукой Мостовой и попросил Сергея: — Пойдем.
Пудова остро обидело такое невнимание к нему агронома, и он зло выкрикнул:
— Уговаривать еще станете. Упрашивать… Все равно уйдем ведь.
— Ребенок у Пудова-старшего родился, — рассказывал Мостовой Лузанову, — так братаны из ноги теперь ломят: добавьте им десять соток огорода. Или земля им — или они вон из колхоза.
— Подушный надел, что ли?
— Куражатся. Знают, колхозу позарез нужны руки.
— Позиция Пудовых ясна — греби к себе. А вот твоего намерения я, убей, не пойму, — вернулся к прерванному разговору Лузанов. — Скажи честно: что тебя понуждает переходить в колхоз на трудодень? Только не говори, пожалуйста, что ты любишь землю, хлеба, траву… пустые слова все это. Не терплю я их. Да и не верю им.
— Не поймешь ты меня, Серега.
— А ты скажи, может, пойму. Кстати, это не праздный вопрос. Я все-таки главный.
— Хочу, Серега, чтобы дядловские поля ежегодно давали полновесные урожаи.
— Я же говорил, шибанет тебя в патетику…
— Послушай уж, раз просил. Сделать наши поля плодородными помогут только люди. Ни удобрения, ни машины — только люди. А как же эти люди будут стараться, биться за урожай, если я, агроном, застрельщик и руководитель всех дел на земле, буду на ней со стороны работником? А ведь сейчас-то я пришлый. Стану колхозником — больше мне будет веры от людей, и в этом я вижу свою силу. Другого мне не надо, чтобы помочь земле. Я говорю честно, а ты как хочешь, так и понимай.
— Что же это, по-твоему, получается, все мы, районного масштаба работники, — пришлые для колхоза?
— Для колхоза — не знаю, а для земли пришлые.
Сергей шумно выплюнул на землю окурок, растоптал его грязным сапогом и с тяжелым спокойствием сказал:
— Так вот так. Я как главный агроном МТС категорически против твоего перехода в колхоз. Говорю это совершенно официально. Пойми наконец, что ты представитель государства в колхозе и призван проводить там линию государства. Предположим, что ты все-таки сделаешь по-своему. Кто же тогда будет вести контроль за сроками и качеством работ и вообще за всей твоей деятельностью? Прикажешь иметь еще одного агронома? Нет, ты должен быть работником МТС, моей правой рукой в колхозе, и по всем статьям подчиняться только мне…
Сергей еще говорил много, запальчиво, зло. Мостовой слушал его, не перебивая, и только при выходе на улицу, где они должны были разминуться, спросил:
— Ты вечером не сумеешь побыть у нас на заседании правления?
— У меня же не один ваш колхоз. А что у вас там?
— Мое заявление разбирать будут.
— Я все-таки думаю, ты возьмешь во внимание мои слова. Я тебя предупреждаю.
На том и разошлись.
Сергей еще днем хотел вернуться в МТС, но не мог завести «газик»: что-то не ладилось с зажиганием. Пока бился, совсем завечерело, и он, глядя на ночь, не решился пускаться в путь по бездорожью. Пришел на заседание. Там уже было людно, шумно и накурено.
Все рассаживались в большой половине конторы, в бухгалтерии. Когда в дверях появился Лузанов, колхозники потеснились и уступили ему место впереди, у стола, под большой висячей лампой рядом с председателем. В коридоре курили и зубоскалили. Голос Мостового гудел там же. Сергею хотелось остановиться в коридоре, смешаться со всеми, покурить запросто, но что-то помешало. Прошел к свету, сел. Белая рубашка с галстуком, пышная, заботливо выхоженная прическа выделяли его. Он ловил на себе сдержанные, почтительные взгляды, и это нравилось ему.
Между шкафов, набитых бухгалтерскими архивами, в укромном уголке устроилась Глебовна. Она видела, как Сергей огляделся вокруг и никому не улыбнулся. Достал ручку-самописку, блокнот и начал что-то писать. Максим Сергеевич Трошин наклонился к нему, сказал несколько слов — ноль внимания и Трошину.
«Мой Алешка проще», — обрадовалась Глебовна, и сидеть ей в укромном местечке стало еще приятней, уютней.
— Девять семей приняли мы в наш колхоз «Яровой колос», — начал Трошин спокойным, тихим голосом, чтобы водворить тишину. — Девять семей — это, на худой конец, два десятка рабочих рук. Сила. Как видите, наша семья растет. Сегодня мы должны решить еще важный вопрос о членстве. Подал заявление в колхоз наш агроном Алексей Анисимович Мостовой, сын Анны Глебовны.
Головы всех от Алексея повернулись к Глебовне — на нее никогда не глядело столько глаз: она вся сжалась и почему-то страшно побледнела?
«Меня-то зачем он поддернул? — собравшись с мыслями, подумала Глебовна. — Ну только и Максим этот».
— Итак, заявление Мостового, — продолжал Трошин.
— Прошу прощения, — вмешался Лузанов, вставая. — Хочу дать небольшую справочку. Мостовой не имеет права вступать в колхоз. Агроном — работник МТС и должен представлять в колхозе ее интересы. Считаю, что поступок Мостового — ребячество, никому не нужное желание выделиться, о чем я, как главный агроном МТС, особо поговорю с ним. Дайте мне его заявление.
— Так не делается, Сергей Лукич. — Трошин накрыл ладонью заявление Мостового. Встал: — Должен известить вас, товарищи: Мостовому я подсказал написать заявление в колхоз, а он все обдумал и, сами видите, согласился. Вы, Сергей Лукич, обмолвились об интересах МТС. На земле есть только интересы земли. А для вас, по-моему, вообще земли нет — гектары у вас, и все. Я с поклоном обращаюсь к Алексею Анисимовичу: милости просим.
— Старая песня.
— Голосуй, Трошин, за прием.
— Хватит поводырей.
— Принять!
Лузанов сел, тягостно сознавая свое бессилие перед собравшимися, долго сидел потупившись, а когда поднял глаза, то в первую очередь увидел сидящую у дверей мать, и ему стало еще досаднее и обиднее за себя. Не ожидая конца заседания, встал и вышел. Следом, не разгибаясь, нырнула в дверь и Домна.
