Впервые Норкин так откровенно признался Чернышёву в том, что ценит его, и Василий Никитич, немного взволнованный, забыв, что еще вчера называл Норкина сумасшедшим, уже спешит в тыл бригады. Он хочет, пока не налетели другие, попробовать вырвать кое-что с центральных складов.
Михаил старается оттянуть тот момент, когда они останутся вдвоем с Чигаревым. Он лично не имел ничего против Чигарева, но было неприятно видеть в нем, кроме начальника штаба своего дивизиона, еще и мужа Ольги. Но вот количество любопытных значительно уменьшилось, уклоняться от разговора стало уже неудобно, и Норкин переходит в наступление.
— Тебя, Володя, говорят, поздравить можно? — спрашивает он.
— Да, понимаешь, поженились, — отвечает Чигарев и краснеет.
— Поздравляю и желаю счастья.
Сказаны эти обязательные слова, и на душе сразу стало легче: теперь к этому вопросу можно больше не возвращаться. По крайней мере вслух. А если говорить откровенно… Наверно, только в романах герой легко примиряется с потерей женщины, которую он, как ему казалось, любил.
— Ты уже знаешь о новом приказе? — спрашивает Чигарев, стараясь перевести разговор на менее скользкую тему.
Норкин кивает головой.
— Когда начнем?
— А чего нам начинать? Забирай тральщики со всеми потрохами и командуй, — небрежно отвечает Норкин, пытаясь под напускной грубостью скрыть боль разлуки с теми катерами, на которых он начал службу, с которыми связано так много воспоминаний.
Чигарев понимает его, сочувствует и предлагает:
— Если надо кого, то бери. Возражать не буду. Норкин грустно улыбается и качает головой. Некого ему брать. Вернее, ему всех жалко отдавать, а так выделять некого. Разве только Сашу Никишина. Но он еще долго пролежит в госпитале, и о нем рано говорить.
— Может, пойдем в штаб? С документами ознакомишься, — Предлагает Чигарев.
Чтобы только не оставаться одному, Норкин пошел за Чигаревым в землянку, которую занимал штаб, и начал просматривать бумаги. Здесь были приказы по флотилии, бригаде, циркуляры и указания флагманских специалистов, донесения разведчиков и наблюдателей. И вдруг на глаза копались два листка. Под грифом «секретно» стоял адрес: «Контр-адмиралу Голованову. Копия — командиру первого гвардейского дивизиона капитан-лейтенанту Норкину», Норкин прочел несколько первых строк, потом посмотрел на подпись и усмехнулся. Теперь понятно, почему его так холодно встретили: Семёнов длинно, пространно и с явной тенденциозностью ставил Голованова в известность о «случаях грубого нарушения уставных положений личным составом указанной ранее части».
Норкин снова погрузился в чтение и, как в кривом зеркале, увидел всю жизнь дивизиона на Березине. Здесь были упомянуты Пестиков, он, Норкин, Мараговский, «собственноручно застреливший несколько пленных», я даже много мелочей, о которых вообще не следовало бы вспоминать. Михаил прочитал последний лист и задумался. Ну и змея Семенов! Правой рукой наградной лист подписал, а потом этой же рукой и кляузу настрочил. Расчет его ясен: он хотел показаться беспристрастным начальником. Дескать, «за подвиги награждаю, за беспорядки — взыскиваю», Даже понятно появление копии в бумагах у Чигарева, а не у него, Норкина. Ведь это письмо явилось для Норкина ударом из-за угла, он не приготовился к защите, а что взять с Семёнова? Если его даже и спросят, почему он не поставил Норкина в известность, то он все свалит на писарей: «Перепутали проклятые! Наказать за халатность? Щедрой рукой отсыплю!»
Норкин представил себе злорадную носатую физиономию Семенова и, сдерживая кипящую злость, захрустел пальцами.
— Прочел? — спросил Чигарев.
— Жирная свинья подброшена, — усмехнулся Норкин, встал и сказал: — Я, пожалуй, пройдусь немного.
Чигарев не удерживал. Он понимал Михаила, которому хотелось побыть одному, собраться с мыслями, приготовиться к защите. Володя сочувствовал Михаилу, жалел его хорошей товарищеской жалостью, рад бы помочь, но нечем. Не был он там, ничего точно не знает, а кроме того, Мишка — комдив и сам отвечает за дела дивизиона. Да и грехи наверняка не такие тяжкие, как расписывает Семенов.
А Норкин вышел из землянки, со злостью пнул метлу, которая стояла у порога, и зашагал в лес. Ему, действительно, хотелось собраться с мыслями и главное — успокоиться. И вдруг из-за деревьев показалась зардевшаяся Катя и тихонько окликнула его. Михаил остановился, взглянул в ее наполненные счастьем глаза, вспомнил рассказ Карпенко и опять насупился.
— Мишук, что случилось? — спросила Катя, подойдя к нему вплотную и тревожно заглядывая в глаза.
— Сама не знаешь?
— Неприятности?.. Подумаешь, невидаль! У кого их нет?
— А у тебя что за неприятности? Тебе-то что за дело до меня?
Тревога в глазах у Кати сменилась удивлением, потом они часто замигали, из них выкатилась первая крупная слеза.
— За что… Миша?
— Иди ты, шлюха, от меня подальше! — зло выпалил Михаил, сбросил Катины руки со своих плеч и широким шагом направился в чащу леса. Некоторое время слышался треск сухих ветвей, шелест листьев, а потом все стихло.
Катя зажмурила глаза, сжала щеки руками и так, медленно покачиваясь из стороны в сторону, стояла несколько минут. Казалось, силы вот-вот оставят ее и она рухнет на траву, примятую ногами Михаила, вцепится в нее руками и забьется в неудержимом плаче.
Катю ошеломили слова Норкина. За что он бросил ей это позорное слово? Будто раскаленное клеймо к сердцу приложил… Да, она встречалась со многими мужчинами. А кто ее толкнул на это? Не они ли сами?
Или Михаил раньше не знал этого? Знал. Почему же тогда он сам ходил к ней? Почему был ласков, почему целовал?
Шлюха!.. Эх, Мишук, Мишук. Ничего ты не понял! Тебя одного любила. Тебя одного ждала, о тебе одном тосковала. Только твоего ребенка и сберегла под сердцем!.. Шлюха, говоришь?.. Что ж… Разорванное платье можно зашить, чулки — заштопать, а если на любовь плюнешь… Не смыть, не соскоблить этого плевка!
Но вот Катя оторвала руки от лица. Глаза ее были сухи. Поправив берет, Катя решительно пошла к берегу. Она не боялась людей, не чувствовала себя виноватой ни перед кем.
А Норкин в это время лежал, уткнувшись лицом в прелые листья. Распроклятая жизнь! Или, может быть, только ему так не везет? Старался, головой рисковал, сколько костей уже переломано, а чего дождался? Вызвали на парткомиссию!.. И кому поверили? Семенову. Этому балоболке! Да он детей своих заложит за лишнюю звездочку на погоне!
Нет справедливости на белом свете, нет. И друзей тоже нет. Где они сейчас? Ясенева другом считал — волком смотрит. Ленька Селиванов, небось, около Натальи… А про Ольгу — и говорить нечего. Подвернулся случай подходящий — раз замуж!.. А эта… Наверное, ещё не знает, что, может быть, последние часы он комдив… Пожалуй, и Чигарева неспроста комдивом назначили? Что дали ему только тральщики — временная уловка… Ну и черт с ними! Пускай списывают, разжалуют, пусть в штрафную. Если служба так пошла, то дотянуть бы до конца войны, а там — забирайте ваши игрушки, я больше не играю!..
Напрасно Михаил думал, что у него нет друзей. Всезнайки — писаря под строжайшим секретом передали матросам содержание письма Семенова, и забурлил, заволновался дивизион.
— Я ту гниду убил, я и в ответе! — скрипел Мараговский, потрясая кулаком. — Так и на парткомиссии скажу! Мне рот не зашьешь, штрафной не запугаешь! От смерти я не бегал и бегать не собираюсь!
— Скажи пожалуйста, какая неприятная история получилась, а? — философствовал Жилин в другом кружке матросов. — А все же я так думаю, что напрасно весь этот шум. В парткомиссии люди головастые, разберутся что к чему. Конечно, может быть и на старуху проруха, но ведь и мы грамотные.
— Уж не в цека ли лезть собираешься? — перебил его Копылов, который уже успел побывать на многих катерах. — Пока туда доберешься — жил-был у бабушки серенький козлик, — пропел он.
— Скажи пожалуйста, кадровый матрос, всех выше на тральщике — пулеметчик, а дальше своего носа не видит? Партийное-то собрание всех коммунистов, может, повыше комиссии будет?
— Катька, где Михаил? — налетела Наталья на Катю, одиноко идущую по берегу.
— Я за ним не бегаю, — отрезала та и передернула плечами.
— Поцапались? Небось, миловаться лезла? Дура! У него такая неприятность, такая, — протараторила Наталья и сказала уже Лене, который молча держался за её локоть — Пошли, Ленчик!
Катя, растерянная, опять осталась одна. Ее злости как не бывало. Она уже себя считала виноватой во всем и, повернувшись, быстро пошла в лес. Вот и та полянка. Куда же он ушел? Она, кажется, стояла здесь, а он — здесь… Все кусты так похожи друг на друга…
А деревья шумели, словно перешептывались. Шепот был не злорадный, шипящий, какой иногда доносится из-за угла, а дружеский, успокаивающий. Над лесом кружили самолеты. В гуле их моторов тоже не было ничего угрожающего: это свои самолеты охраняли бригаду от внезапного нападения врага. Даже солнце, прорываясь сквозь густую листву, становилось не безжалостно палящим, а нежным, ласковым.
