Сулейман охотно принял совет матери и возлюбленной жены сыграть пышную свадьбу своей самой младшей сестры. Он надеялся, что в свадебных торжествах потонут недовольство войска малой добычей и страшными потерями под Родосом, мрачные перешептывания Стамбула, разногласия в диване, дурные вести из восточных провинций и Египта, вражда, воцарившаяся в гареме со времени изгнания Махидевран и приближения к султану Хуррем. 1523 год был тяжелым повсюду. В Европе ждали нового потопа, люди бежали в горы, запасались харчами, кто побогаче, строили ковчеги, надеясь переждать в них стихию, и хотя астролог Паоло де Бурго убеждал папу Климента, что небесные констелляции не указывают на конец света, землю и дальше раздирали войны, а на небесах лютовали стихии. 17 января 1524 года в соборе святого Петра во время службы, которую правил сам папа, отвалился от колонны большой камень и упал к ногам римского первосвященника. По всей Европе начались ужасающие ливни.
А над Стамбулом сияло солнце, чума отступила, и черных табутов не было больше на заваленных мусором улицах столицы. Луиджи Грити предложил султану пополнить государственную казну из собственных средств, не требуя никакого возмещения, что расценено было не только как почтительность сына венецианского дожа, но и как проявление великой веры в блестящее грядущее Высокой Порты, ибо доверие купца, который вкладывает деньги, всегда дороже всего. Сулейман повелел Коджи Синану возвести рядом с домом Ибрагима на Ипподроме роскошный дворец, достойный великого визиря и султанской сестры.
Двадцать четвертого января султан торжественно открыл празднование байрама. После молитвы в Айя-Софии Сулейман проезжал в золотой карете, запряженной белыми лошадьми, по площади, направляясь ко дворцу. Во главе кортежа гарцевали на конях визири, шли янычарские аги, за ними следовала парами султанская свита в огромных тюрбанах и ослепительно белых кафтанах. Толпа восторженно кричала:
– Падишах хим чок яша! (Да здравствует султан!)
Три дня Стамбул утопал в тысячеголосом гаме, в реве, вое, криках. Били барабаны, звенели сазы, блеяли зурны, ужасали землю и море залпы пушек. Зеленоватый Босфор переливался черными, розовыми, коричневыми красками от огней на холмах Стамбула, менял цвета, как хамелеон. На площадях и широких улицах поставлены были высоченные, увитые ветками лавров, олив и апельсинов столбы для качелей, накрытые сверху яркими полотнищами, из-под которых свисали бастурма в перце, бараньи колбаски, плоды граната, румяные калачи. Самые отважные из гуляк, раскачиваясь, взлетали до самого верха и, выгибаясь, пытались без помощи рук откусить от граната, калача или колбаски.
Другие вертелись на огромных колесах, то поднимаясь вверх, то опускаясь вниз, восторженно взвизгивая, горланя, как янычары, взобравшиеся на вражеские каменные стены. Улицы были полны бездельников, слоняющихся взад и вперед, одни в поисках развлечений, другие пили и жрали, третьи носили флаконы с ароматной водой, которой опрыскивали прохожих, требуя за это по аспре. Мир – это курдюк для того, кто схватит, и не только схватит, но и проглотит!
А потом в течение сорока дней, согласно обету, совершали утренние молитвы в Айя-Софии и в мечети Фатиха, чтобы исполнились все желания. Когда начались апрельские дожди, воду от третьего дождя сливали в котел нисан таси, ибо этот дождь обладал целительной силой. Вот так и жил правоверный между праздниками, молитвами и суевериями, пока не обрушивалась на него война, или мор, или естественная немощь, от которой не мог спасти ни султан, ни сам аллах.
Для Хуррем эти несколько месяцев были, пожалуй, самыми спокойными за все ее пребывание в Баб-ус-сааде. Валиде с Хатиджой готовились к свадьбе, кизляр-ага был возле них с утра до вечера. Одалиски скучали в садах гарема, удивляясь, что султан напрочь забыл об их пении и танцах и уже не тешит свои утомленные государственными делами глаза их молодыми роскошными телами. Хуррем ухаживала за своими детьми, прислушивалась, как растет в ней и бьется третий ребенок (может, сын, может!), звала к себе мудрецов, днями просиживала в тиши султанских библиотек…
В мае 1524 года Сулейман объявил, что он выдает сестру свою Хатиджу, славящуюся во всех землях красотой, умом и благородством, за великого визиря Ибрагим-пашу.
На Ипподроме раскинуты шелковые просторные шатры, воздвигнут престол для султана. Семь дней шли туда султанские гости. Девять тысяч янычар, спахии, султанская челядь, столичные дармоеды пили, ели, веселились, славили султана и его род, желали счастья молодым, стреляли из мушкетов, били в барабаны. На восьмой день в сопровождении янычар золотого обруча в шатры, где были навалены горы яств, пришли визири, паши, беги. Поверенные молодого второй визирь Аяс-паша и старший янычарский ага посетили султана и рассказали ему, как проходят свадебные торжества. Султан щедро одарил всех и по обычаю похвалил будущего зятя.
На девятый день молодую должны были вывезти из Баб-ус-сааде и передать в дом молодого. Перед этим в царском хамаме состоялся торжественный ритуал хны, на котором присутствовали все красавицы гарема во главе с валиде, только Хуррем не могла созерцать, как красят хной волосы Хатиджи, как натирают мазями ее тело, потому что уже с самого начала свадебных празднеств султанша почувствовала себя нездоровой. Свадьба вышла и не ее, и не для нее, словно какая-то невидимая сила поглумилась над Хуррем и отняла у нее даже возможность полюбоваться уж если не своим, то хотя бы чужим счастьем. Металась теперь в своем покое, дикая боль терзала ее маленькое тело, никто не мог прийти к ней на помощь, не помогали никакие молитвы, султан слал приветы, но сам не приходил, ибо свадьба требовала его присутствия, кроме того, он не привык видеть свою Хуррем нездоровой и как-то не мог представить себя возле нее, когда она в таком состоянии.
А сейчас он возглавлял пышную процессию перевезения Хатиджи из серая в Ибрагимов дворец. Ехал в золотой карете по улицам города, будто между двух стен из золота и шелка. За ним шли янычары золотого обруча – старые, заслуженные воины, длинноусые, с дорогим оружием, с огромными снопами пышных перьев на высоких шапках, затем шли живописно разодетые придворные, которые несли большие чаши с шербетом, отлитые из сахара в золотых украшениях замки, деревья, сказочных животных, цветы – символ плодовитости, маленькие кипарисы. Звучали стихи Саади: «Будь плодовит, как пальма, или же по крайней мере свободен и высок, как кипарис».
Невеста-кинали – в парчовой хирке, поверх которой была наброшена самур кюркю – соболиная шуба, в желтых сапожках – сар чезме, в низенькой шапочке, закрытая вуалью-гюнлюк, ехала вместе с султаном. Подарки падишаха украшали ее лоб, уши, шею, руки и ноги. Семь драгоценных подарков должны были символизировать семь сфер жизни, в которых будет пребывать кинали.
Друзья жениха и родственники становились на охрану брачной комнаты-гардек – от злых духов и чародеев, для молодых в опочивальне была приготовлена трапеза: жареная курица, тонкие блины с травами, финик в пленке, – его полагалось съесть пополам, что должно было означать единство.
В Ибрагимовом дворце султана ждали первые вельможи государства, великий муфтий, ученые улемы. Сулейман сел в зале между великим муфтием и Шемси-эфенди, воспитателем своего сына Мехмеда, и высказал желание провести ученый спор.
– О учитель, – обратился он к Зембилли, – как ты скажешь, есть ли какая-нибудь материя за пределами небосвода и звезд?
– Материей, – степенно ответил муфтий, – условились называть лишь то, что пребывает под этим небесным сводом. Все иное – нет.
– А как ты скажешь, о учитель, – спросил еще султан, – есть ли за пределами этого свода что-нибудь нематериальное?
– Неизбежно, – ответил Зембилли. – Ибо поскольку видимый мир ограничен, его пределами условились считать свод сводов. Пределом же называют то, что отделяет одно от другого. Следовательно, надо сделать вывод, что нечто пребывающее за пределами небесного свода должно отличаться от того, что пребывает в его пределах.
– Но если разум вынуждает признать, что существует нечто материальное, – спросил султан, – то есть ли у него в свою очередь предел? И если есть, то до каких пределов оно простирается? Если же нет, то каким образом беспредельное может быть преходящим?
– Все это чрезвычайно смущает меня, – вынужден был признать великий муфтий.
– А кого это не смущает? – заметил Сулейман. – Может, нам на помощь придет почтенный Шемси-эфенди?
Вознесенный, отстраненный и вновь вознесенный до высот воспитателя султанского сына, Шемси-эфенди стремился проявить перед падишахом всю глубину своих знаний. И хоть не полагалось брать слово после того, как сам великий муфтий отступил перед глубочайшей мудростью Повелителя Века, он откашлялся, прочистил нос и, натягивая мосластыми коленями полы праздничного халата, изрек:
