Но так как Коля ничем не выказывал своего удивления, то мальчишка, разогнавшись что есть духу, направил свой велосипед в упор на упрямого дачника. Катя, вскрикнув, отскочила в сторону, но Коля не шелохнулся. Недаром он проверял крепость своих нервов и воли в Москве.
И велосипедист должен был на полном ходу так резко затормозить, что заднее колесо даже заверещало, проползя с полметра по земле.
– А у нас тут еще дачники живут, – неожиданно объявил он, соскакивая с велосипеда. – Вон в третьем доме, у Шаминых. С патефоном, – добавил он, чтобы новый дачник не очень-то задавался своими ручными часами. – А ты долго жить у нас станешь? Тебя как звать? Меня – Семка, а тебя?
– Николай.
– Хочешь, я дам тебе прокатнуться? – И мальчишка качнул велосипедом на Колю.
Но в том-то и беда была, что Коля не умел ездить на велосипеде. Обнаруживать это при первой же встрече с деревенскими ребятами ему очень не хотелось.
– Спасибо, не хочется что-то с дороги, – сказал Коля уклончиво. – Что я, велосипеда не видал, что ли, в Москве?
– Конечно, – согласился Семка, – у вас, наверно, там в Москве никто и пешком не ходит, так и ездиют, так и ездиют!.. А мне это отец привез. Он в Ленинграде на Кировском работает. А может, я ее прокачу? – спросил он, указывая на Катю. – Это сестра твоя? Ее как звать?.. Катя?.. Катя, хочешь, я тебя прокачу? Вон дотуда и кругом?
Коля выразительно посмотрел на Катю, чтобы она не роняла своего столичного достоинства. Но упрямая Финтифлига смело подошла к Семке.
– А мне куда тут садиться? – спросила она.
Коля отошел, чтобы не иметь никакого отношения ко всему этому. А простодушная Катя, на зависть всем соседским девчонкам, вскарабкалась на раму, села амазонкой – ноги в одну сторону. И Семка долго гарцевал с ней по улице, возил ее на большак и даже проехал, как он объявил Кате, «зигом и загом», то есть мотаясь в разные стороны. Он оценил смелость московской девчонки, которая даже ни разу не взвизгнула, но только судорожно держалась обеими руками за раму, на которой сидела боком.
– Хватит, Катя, – не выдержал наконец Коля. – Покаталась, и будет. Он тебя свалит еще, а мне отвечать.
Катя с сожалением покинула раму велосипеда.
Дело шло к вечеру. И вскоре на улице послышалось громкое щелканье пастушьего кнута, побежали козы, мелко постукивая копытцами, словно частый дождик пошел. Прошли умиротворенно, как бы про себя мыча, пегие, бурые, рогатые и комолые коровы. Показался дочерна загорелый, белозубый, светлоглазый пастушок, волочивший за собой по пыли перекинутый через плечо длиннейший, двухсаженный кнут. Увидев у дома Разумеевых нового мальчика, пастушок тотчас же вытащил из-за пазухи футбольную сирену, залился длинной тройчатой трелью, и коровы, должно быть уже привыкшие к этому сигналу, сейчас же прибавили шагу. А пастушок, стянув с плеча кнут, рубанул им, как мечом, в воздухе и щелкнул оглушительно и раскатисто, так что кнут позади него, будто змея, скользнул и завился в пыли.
Пока все шло не совсем в пользу Коли. На велосипеде он кататься не умел, щелкать так звонко кнутом тоже, конечно бы, не смог, да и футбольная сирена у пастуха несколько смутила его. Коля считал, что он едет в дремучую глушь, а, видно, попал туда, где люди тоже были не лыком шиты.
Но вечером он восторжествовал. Когда совсем стемнело, он вышел на улицу с электрическим фонариком. А фонарик был у него не простой. Ему когда-то подарил его старший лейтенант Горбач, командир батареи самоходных пушек. Таким фонарем регулировали движение на фронтовых дорогах. Надо было менять поворотом кнопок стеклянные заслонки перед лампочкой, и тогда фонарь давал по очереди огонь зеленый, белый и красный.
Трехцветный фонарь, конечно, сразил на улице всех. Все обступили Колю, и он то пускал по кругу ребят открытый белый луч, то ставил цветные заслонки.
Вдруг в красном луче появился высокий, по-городскому одетый подросток лет шестнадцати. Он шел прямо на Колю. Тот повернул пальцем заслонку, и незнакомец стал ярко-зеленым. Потом он сделался белым.
– С приездом, – сказал подошедший, и по тому, как испытующе затихли ребята, Коля понял, что это и есть один из дачников с патефоном, о которых ему говорил недавно Сема-велосипедист.
Дачник подошел ближе. Он был немножко выше Коли ростом. Лицо было плохо видно в темноте. Луч фонаря освещал широкие сандалии с крупными, как бобы, вырезанными дырочками над пальцами. Коля погасил фонарь.
– Это у вас военный, танковый? – спросил подошедший дачник. – У нас в Ленинграде такие были во время войны. Вы из Москвы? – спросил он и, приглядевшись, должно быть, к Коле, определил, что говорить можно попроще. – Книжки не захватил с собой какие-нибудь? А то тут скучища – взвыть можно.
– Захватил кое-что, – сказал Коля. – «Отверженные» взял Гюго, «Давид Копперфилд» Диккенса. Ну, и еще кое-какие книги… – Он, как всегда, когда речь шла о самом важном для него, понизил голос: – Ну, это так… по искусству.
– Вот Гюго – это хорошо. Дай перечесть. Ох, скука тут! – Паренек чуточку наклонился к Колиному уху. – Девчонки – дуры, парни – темнота. Не с кем слова сказать. Давай будем знакомы. Хрупов Миша.
– Дмитриев… Коля.
– Идем к нам. Я тут с моими уважаемыми предками живу, у нас патефон есть. Покрутим?
Но Коля только сейчас почувствовал, как он устал с дороги, и обещал встретиться с Хруповым завтра.
– Добро, – сказал Миша Хрупов. – Ты у Разумеевых? Ну, я завтра утром заскочу.
Нюша угостила Колю и Катю парным молоком с краюхой черного хлеба, разрезала совсем еще молоденький пупырчатый огурчик, посолила и потерла половинки одна о другую. Все это было необыкновенно вкусно. Давно уже не ел Коля с таким удовольствием.
Несмотря на усталость, он долго не мог заснуть и все ворочался на тюфяке, набитом пахучим, шуршащим сеном. В избе было душновато, и где-то беспокойно ныл в темноте заблудившийся комар, то приближаясь, то удаляясь и замирая.
Но утром Миша уже не застал его дома. Коля проснулся очень рано, когда, покряхтывая от утренней сырости, возвратился с ночного дежурства стороживший колхозные огороды дедушка Ефим. Захватив ломоть хлеба с луковичкой, складной стульчик, альбом и краски, горя нетерпением скорее приняться за дело, ради которого он, собственно, и приехал сюда, Коля вышел со двора, тихонько прикрыл калитку, чтобы она не стукнула, и пошел по улице. В деревне уже начинался трудовой колхозный день. Запрягали лошадей, из сарая-каретника слышались удары молотка о металл – там чинили инвентарь. Потом послышались звуки тройной футбольной сирены, на него отозвались в разных дворах бодрым утренним мычаньем буренки. И Коле было приятно, что он не просто дачник, а работник, который вместе со всеми встал спозаранку и начинает свой трудовой день.
Местность за деревней оказалась очень живописной. Почти со всех сторон Репинку окружала малахитовая стена леса с большими прогалинами. Ярко-зеленые, округлой формы холмы мягко спускались к реке. А за рекой глаз отдыхал на просторных лугах. И робкий утренний ветерок катил шелковистые волны по всходам молодой ржи, полого уходившим к горизонту.
У Коли глаза разбежались от этого приволья – разнообразного, ласкающего глаз, заставляющего дышать во всю грудь. Да, здесь можно было хорошо поработать! Написать вон ту лощинку, к которой так плавно скатываются линии холмов, и позолоченную утренним солнцем околицу Репинки с прочными, хорошо срубленными избами, и поля, когда они заколосятся и желтизной своей будут контрастировать у горизонта с синевой неба…
Но тут в утренней тишине, еще покоившейся на лугах, опять пропела сирена и громко выстрелил кнут. Коля увидел пастушка, который загонял на место, в зеленую лощинку, своих коров.
– Эй, дачник! – закричал пастушок. – Чего встал рано? Блохи кусают? А ты нарви полыни – они живо уйдут, не терпят духа этого.
Волоча кнут, ступая крепкими босыми ногами по росистой траве, чем-то похожий на молодого петушка, он подошел к Коле.
– Это у тебя что? – спросил он, указывая на торчавший из Колиного кармана складной, свернутый в холщовую трубку стульчик.
Коля вытащил из кармана это приспособление, раскрыл его, поставил на землю и сел.
– Толково! – одобрил пастушок. – Надо бы и мне такой завести. – Пригнал – садись, располагайся, посиживай. И сухо и складно. Перегонять надо – сунул в карман, и всего делов. Вот люди сообразят! Дай посидеть.
Коля встал, и пастушок сел на складной стульчик, повертелся в разные стороны:
– Удобная жизнь! А тебе на кой это?
– Я с ним работать хожу. На натуре. Этюды писать, – сказал Коля и посмотрел на пастушка – какое это произвело на него впечатление.
Но с загорелой, обветренной, пятнистой физиономии пастушка светили на Колю такие славные, пытливо открытые глаза, будто все на свете желали они разглядеть и сейчас же понять. И Коле стало неловко, зачем это он щегольнул вдруг подобными словесами. Разве можно в такие глаза пускать пыль? И он поспешил объяснить:
