А однажды на базаре он дал мне шапку, чтобы я поносил ее и, конечно, если удастся, нашел покупателя — сам он обычно сидел у заборчика под навесом и даже не всегда раскрывал чемодан, в котором были сложены шапки. Злые языки язвили, что, дескать, шапочник из жадности не дает свой товар маклерам, а приучает торговать малолетнего внука. Ручаюсь, что это была неправда. Он, как я теперь понимаю, заметил блеск в моих глазах — блеск назревающего призвания — ведь я рос в городке торговцев и кустарей, и хотя городок хирел в этом своем качестве, но в ритмах и сутолоке базара еще сохранялся его привлекательный, заражающий романтический дух риска, удальства, предощущения удачи. Так вот, я думаю, что дедушка угадал мою взволнованность и ему было приятно, что его дело может заинтересовать, завлечь мальчишку, хотя, повторяю, он и не хотел для меня такого будущего.
Восторженный и гордый, вошел я в пестроту и тесноту базара, как фокусник, ловко подбрасывая вверх шапку и выкрикивая:
— Кому шапку! Вот хорошая шапка!..
Меня совсем не обижало, что никто не интересуется шапкой, никто не мешает моему движению в пестроту и гам воскресного базара, не мешает дотошной приглядкой и скучной торговлей.
Но — когда, видно, я был особенно ослеплен — меня вдруг окликнул, а потом мягко, по и крепко прихватил за руку высокий сухой дядька.
— Купите шапку, — торопливо сказал я. Меня смутило то, что я не заметил его и не предложил шапку, прежде чем он увидел меня и остановил.
Он смотрел на меня долго и пристально и наконец спросил, будто бы тоже смущаясь:
— Ты думаешь, у меня нет шапки, если я не надел ее?
— О-о! — удивился я. — Кто же летом надевает шапку? А шапку надо покупать сейчас, потому что зимой вы можете и не купить.
Он опять долго и пристально смотрел на меня, затем пошел, ничего не сказав и не оглянувшись ни разу.
Когда я вернулся к дедушке, он складывал в фанерный чемодан шапки. Движения его были поспешны и тревожны. Он спросил:
— Что тебе говорил фининспектор?
Так я впервые услышал слово «фининспектор» и увидел его самого, но это был не тот, с которым у дедушки позже завязались долгие и странные отношения.
4
Того я впервые увидел не на базаре, а дома у нас (и дедушка потом говорил, что не встречал его на базаре).
Я раскладывал на горячей плите пескарей, которых мы с братом наловили. Мы сушили их сперва на солнце, подвесив на нитках, а потом на горячей плите, мне не терпелось отведать сушеной рыбы.
Тут он и появился на пороге.
— Здравствуйте, — сказал я и уставился на него.
Он был в кителе с блестящими пуговицами, в высокой фуражке.
Он спросил по фамилии дедушку. Я ответил, что один дома.
— А чем ты занимаешься? — спросил он с интересом. — А-а! Для того и печь топили?
— Да, — стал я туманить, — чтобы рыбу сушить, чтобы тепло было, чтобы…
Он рассмеялся так, что слезы появились на глазах, потом вынул носовой платок, и на меня сильно пахнуло одеколоном.
— На улице жара, как в пустыне, — сказал он, все смеясь. — А пескарей на плите не сушат.
— Да, — промямлил я, — да. (Печь топили для того, чтобы сушить готовые шапки.)
— А где же дедушка?
— Да, — сказал я, — да, он вроде купаться пошел.
— Купаться? — весело переспросил человек и, четко стуча сапогами, прошел от порога и сел на табурет, не придвинув его к столу, — можно было ходить вокруг и оглядывать его. Он вроде не торопился.
Когда появился дедушка, он почти рывком поднялся, четко стукнув каблуками, замер и строго, почти сурово уставился на дедушку.
— Здравствуйте, — гордо сказал дедушка. — Прошу, пожалуйста. — И показал рукою на дверь, ведущую в большую комнату для гостей.
— Ничего, — сдержанно ответил он, выпрямляясь. — Я по делу. Я сотрудник горфинотдела.
Дедушка пожал плечами и снисходительно молчал — молодой человек пренебрегал порядками дома, в который явился, и дедушка с таким же пренебрежением готов был слушать его. Он даже не шуганул меня, а потом пришла бабушка с моим младшим братом, их он тоже оставил. А фининспектору вроде нравилось наше присутствие. Он повернулся к дедушке и отчетливым высоким голосом сказал:
— Вы занимаетесь промыслом, запрещенным с 1928 года. Вы даже не имеете права на приобретение патента. Я вас предупреждаю, что, если вы еще раз нарушите закон, дело сразу будет передано в следственные органы. Ясно? — спросил он, и дедушка ответил ему: «Ясно», и он, четко стуча сапогами, пошел к двери…
Дедушка ходил по комнате, чувяки его как-то слабо, горестно шаркали по полу, и все слышался четкий стук сапог — сперва в сенях, затем во дворе, затем на улице, — четкий стук по дощатому тротуару.
— Он у меня спросил: зачем печь топили? — сказал я.
Дедушка даже не глянул на меня. Мне хотелось чем-то помочь ему, и я добавил:
— Я сказал, чтобы рыбу сушить и чтобы тепло было…
— Ладно, — сказал дедушка, — ладно.
Он все шаркал по полу чувяками, но мало-помалу то горестное шарканье сменилось быстрым и резким. Наконец он сбросил чувяки, решительно переоделся в ичиги.
— А ну! — крикнул он бабушке. — Давай-ка, пока печь не остыла… — И, не договорив, стал носить из другой комнаты колодки с натянутыми на них шапками. Он сажал их в печь, и лицо его было горестным и решительным, будто он делал что-то такое, что спасло бы его или оправдало.
В первое же воскресенье дедушку поймали на базаре. Узнав об этом, бабушка тотчас же надела новое платье, взяла диплом отца и отправилась в милицию. Ей, кажется, не пришлось показывать диплом — отца в городе хорошо знали и помнили, а следователь, возможно, был его учеником. К тому же суконные шапки из овчины не вызвали острого интереса милиции. Дедушке, говорят, сказали: «Что, бабай, будешь шить шапки?» А дедушка не ответил, и следователь будто бы сказал: «Ну что ж, если не будешь шить…» — и отпустил дедушку.
Он, конечно, и после этого продолжал шить шапки, но милиция его не трогала пока.
А вскоре у нас опять появился фининспектор.
— Давненько у вас не был, — сказал он приветливо. — Не помешал?
Дедушка не ответил на вопрос и вежливо попросил гостя в большую комнату, и тот сразу же согласился и даже хотел снять сапоги у порога, но дедушка запретил, и они прошли в большую комнату.
— Чаю, — сказал дедушка, и бабушка стала раздувать самовар.
Я во все глаза смотрел на гостя, и противоречия мучили меня: он был так притягателен своей почти военной одеждой и четкой выправкой, китель так хорошо облегал его, сапоги сияли. И в то же время я должен был ненавидеть его за тревогу и страх, которые поселились в нашем доме с его появлением.
Он был все так же изящен и ловок, как и в тот раз, но казалось, что теперь ему это хуже удается: вот он, пробираясь на почетное — для гостей — место, задевает стол и стулья, а на сундук, покрытый ковриком, садится так, что сундук скрипит; вот он берет пиалу обеими руками, и она чуть не выскальзывает у него. Казалось, что он намеренно не хотел той, прежней четкости, хотел быть проще, доступнее, что ли.
— Мы ведь и не познакомились, — сказал он, смущенно улыбаясь. — Меня зовут Анатолий. А вас я буду называть дедушкой. Не возражаете?
— Можно. Пожалуйста, — сказал дедушка.
Они долго пили чай, причем Анатолий не отставал от дедушки, правда, иногда морщился: он, кажется, не привык пить такой крепкий чай.
— Я о вашем зяте слышал много хорошего, — сказал Анатолий. — Он ведь был директором школы? Его знает, оказывается, весь город. — Он помолчал. — Вас, между прочим, тоже хорошо знают.
— Город маленький, знают, — скромно ответил дедушка.
— Вы, наверно, тоже многих знаете… Николаева не помните, фининспектором был до войны?
Дедушка чуть заметно пожал плечами и не ответил.
— О нем столько рассказывают! Вот он идет по слободке, просто прогуливается. Но замечает: шторки на всех окнах одной и той же расцветки. Ага, значит, в слободке кто-то промышляет шторками!..
— Хитрый был парень, — отозвался дедушка. — Да ты пей чай.
Но Анатолию было уже не до чая, он с увлечением продолжал:
— Он был справедливый и честный. Он зря не обижал людей. Например, кустарь-шапочник не имеет права шить и торговать. Но если он на товарищеских началах, то есть из материала заказчика шьет шапку — пожалуйста, это не преследуется законом… А вот шали вязать совсем запрещено, даже на товарищеских началах.
— Почему? — вдруг спросил дедушка. Он не проявлял особого интереса к разговору, а тут спросил.
— Нельзя, — вроде бы с сожалением ответил Анатолий.
— Почему? — опять спросил дедушка.
— Нельзя, — ответил опять Анатолий и вздохнул. — Закон. А вы помните, сколько лошадников было в городе? — спросил он, оживляясь. — Говорят, хоть пруд пруди. И каждый промышлял сам по себе.
