Длинные синие морщины в несколько рядов тянулись вдоль берега, в точности повторяя его очертания.
– Что это такое? – спросил Петя, все еще ничего не понимая.
– Это море. Это волны Черного моря.
Петя ожидал увидеть Черное море громадным, грозным, если не вполне черным, то, во всяком случае, черноватым, с резким горизонтом. Вместо этого он увидел мелкие береговые подробности – табун зеркально блестевших на солнце лошадей, которых, вероятно, только что выкупали и теперь гнали обратно в степь, развешанные рыбачьи сети, маленькие перевернутые шаланды со свежевысмоленными днищами, а все остальное громадное пространство моря тонуло в серебристом сиянии воздуха, так что, глядя против сильного утреннего солнца, невозможно было его увидеть. Его можно было только угадывать. Но уже одно сознание, что море, которого он никогда в жизни не видел, почти рядом, под самым подбородком, наполнило Петину душу восхищением, которое дошло до восторга, когда вдруг внизу, вновь в солнечном мареве, он увидел пароход. Не речной, а настоящий морской пароход с красным пояском на черной трубе и бурым хвостом дыма над незримой, сияющей водой.
Заходя с моря, самолет стал делать круг, и теперь мальчик снова видел обыкновенную сухую, сероватую степь, а в степи два синих лимана.
Под крылом побежала трава, степные ромашки, самолет коснулся земли, подскочил и покатился.
Открыли дверцу, спустили лесенку.
В Одессе юг царил безраздельно. Знойное утро сияло над тишиной степного аэродрома. Раскаленный воздух струился по горизонту, и Петя увидел незнакомые ему перистые уксусные деревца и белые аэродромные постройки, утонувшие в разросшихся, одичавших цветниках, которые волнисто шевелились вдалеке, как отражение в текучей воде.
– Папка! – крикнула Галя, с визгом бросаясь вперед, к человеку, присевшему перед ней на корточки и раскинувшему руки.
Она ринулась в эти раскинутые руки и тотчас взлетела вверх.
Выгоревшая фуражка пограничника упала в траву. Он усадил девочку на бурую от загара шею.
– Петя, иди сюда, смотри, это мой папка! – говорила она возбужденно, вся сияя от счастья, с удовольствием произнося слово "папка". – Папка, смотри это мальчик Петя. Мы вместе летели от Харькова. А это Петин папка. Они командировочные.
Девочка болтала, не умолкая, в простодушном восторге, что в мире все так хорошо устроено: у нее есть папка, и у Пети есть папка…
– Вот и ладно, – весело сказал папка-пограничник. – Стало быть, этот молодой человек приятной наружности твой новый кавалер?
– Я не кавалер, – смущенно сказал Петя.
– Он вице-президент, – сказал Петр Васильевич. – Вы с ним не шутите!
– Еще того лучше, – ответил пограничник. – Мы любим вице-президентов.
У Галиного папки было приветливое лицо с синими глазами, с крупным обветренным, волевым ртом, с мелкими бисерками пота на носу. Весь он был такой сильный, складный в своих запыленных сапогах, выгоревшей льняной гимнастерке с расстегнутым и отогнутым воротником, аккуратно подшитым свежим белоснежным подворотничком: настоящий командир-пограничник.
Мальчик уже был готов, пользуясь случаем, поговорить со знающим человеком о пограничных делах, о диверсантах, о собаках, но в это время подъехал грузовик.
– Ну, Галина, это за нами. Прощайся со своим кавалером.
– До свиданья, мальчик.
– Куда же вы едете? – спросил Петя, с горечью чувствуя, что сейчас, сию минуту это прелестное знакомство безжалостно прервется и он уже больше никогда не увидит веселую, пеструю девочку.
– В Бессарабию, – радостно сказала девочка, по-видимому не испытывая ни малейшего сожаления, что навсегда расстается с Петей.
Мальчик почувствовал нечто вроде обиды.
– А я думал, ты будешь жить в Одессе. Значит, больше не увидимся?
– Значит, не увидимся.
Она держала Петю за мизинец и раскачивала его руку.
– Ну, дочка, хватит прощаться!
Пограничник посадил девочку рядом с водителем и, подойдя к Петру Васильевичу, представился:
– Старший лейтенант Павлов. Так сказать, здравствуйте и прощайте.
– Очень приятно. Бачей.
– Ну, это я знаю, – улыбаясь одними глазами, сказал Павлов. – Вы у нас в Москве в клубе НКВД в позапрошлом году читали лекцию по истории советского права. Но помните? А я вас сразу узнал. Долго собираетесь пробыть в Одессе?
– Недели две-три. Как позволят дела. У меня здесь арбитраж.
– В Бессарабии у нас побывать не предполагаете?
– Хотелось бы. Это моя заветная мечта. Бессарабия, роскошно выражаясь, – страна моего детства. Бугар Шабо. Аккерман. Будани. – У Петра Васильевича заблестели глаза, когда он произносил эти слова.
– Так милости просим к нам на заставу. Может быть, проведете между делом одну-две беседы на юридические темы с комсоставом. Будем вам очень благодарны. Только не откладывайте.
– А что?
– Знаете, какое сейчас время. Там по стране не слишком ощущается, а у нас на границе заметно. Я и с дочкой на всякий случай хочу повидаться…
– Вы думаете? – после некоторого молчания спросил Петр Васильевич.
– Значит, ждем! – Павлов крепко пожал Петру Васильевичу руку, одним махом прыгнул в грузовик, и машина в облаках особенной, белой и душной черноморской пыли умчала старшего лейтенанта Павлова и его дочку со всеми ее лентами, бусами и венком харьковских ромашек, съехавшим набекрень.
Петя с отцом остались одни.
На миг Петр Васильевич почувствовал беспокойство, какую-то странную душевную тесность, как будто бы увидел неизвестно откуда явившуюся тень, скользнувшую по сухой, счастливой, сияющей от июньского зноя земле.
Их никто не встретил.
Правда, Колесничуку была отправлена телеграмма, но на него была слабая надежда. Бачей хорошо знал характер Колесничука.
Отец взял сына за руку, и они бодро зашагали в город, до которого было пять-шесть километров. Для путешественников-пешеходов не так-то много.
Сначала они шли по суховатой траве аэродрома, потом по пыльной степной дороге.
– Ну как, Петушок? Хорошо?
– Очень!
Мальчик сказал правду. Ему очень нравилось идти рядом с большим, веселым отцом, чувствуя себя не только любимым сыном, но также младшим товарищем, наслаждаясь свободой и какой-то особой мужской независимостью.
Но от южной природы Петя ожидал большего. Она оказалась слишком скромной, неяркой.
На деревьях белой акации подсыхали гроздья уже осыпающихся цветов. Глубокие колеи черноземной дороги были доверху насыпаны их сухими желтовато-белыми ушками.
Мальчика разморило, он начал уставать.
В это время показался старинный автомобиль с брезентовым верхом. Из него выскочил Колесничук. Теперь он совсем не был похож на того застенчивого, неловкого командировочного, который привозил в Москву годовые отчеты и синенькие. Это был совсем другой человек: во всем полотняном, в сандалиях, малиновый от раннего загара, размашистый, он скорее походил на капитана, чем на бухгалтера.
– Что ж ты нас не встретил на аэродроме, старая собака! – блестя глазами, сказал Петр Васильевич, поглаживая Колесничука по широкой спине.
– Да, понимаешь, машина подвела. Обратил внимание на мою машину? – не без гордости сказал Колесничук. – Ее продали на лом, а мы ее сами со Святославом восстановили. Как тебе нравится? Кадиллак!
– Кадиллак из Кобеляк, – сказал Петр Васильевич.
– Остряк-самоучка! – ответил Колесничук. – Святослав, разворачивай машину, бери к себе хлопчика!
И Петя очутился рядом с шофером Святославом, высокомерным молодым человеком в спортивных тапочках и лиловой футболке. Дребезжа, машина поскакала в город. Иногда Пете казалось, что она даже брыкается. Но недаром Колесничук представил Святослава мировым водителем, лучшим шофером-механиком Одесской области. С выражением непреклонной воли и ледяного спокойствия Святослав обуздывал строптивую машину, не давая ей безобразничать.
Наконец въехали в город, в кружевной тени акаций со звоном прокатился вагончик трамвая, из окон и с площадки которого торчал целый лес длинных канареечно-желтых бамбуковых удочек.
На пароконной платформе с откидными бортами провезли лед. Длинные мокрые бруски льда с концами, подтаявшими в виде воронок, гремели и прыгали по доскам. Один брус льда соскользнул на гранитную мостовую, рассыпая вокруг себя капли воды, яркие, как брильянты. Сноп сухих солнечных лучей ударил в глаза откуда-то из самой глубины ледяного бруска.
Петя зажмурился и вдруг с особенной остротой почувствовал всю новизну этого знойного, южного полдня в незнакомом городе, где-то на краю света, в соседстве с близким, но еще не виданным морем.
И вдруг вся душа его вздрогнула, когда на одном из поворотов какого-то беспокойно-длинного бульвара, среди сияющих в пыльной зелени санаториев с фонтанами, мраморными статуями и полосатыми пижамами отдыхающих, он увидел внезапно море.
Оно было так близко, что до него, казалось, легко можно добросить камень. Оно резко синело в конце переулка, между двумя потемневшими ракушниковыми заборами, утыканными сверху осколками бутылочного стекла.
