…Буран налетел неожиданно. Ершов даже не успел почувствовать его приближение. Он только увидел вдруг, что на него надвигается сплошная белая пелена, и в следующий момент его ослепило снегом. Он задохнулся и остановился, стараясь отвернуться от ветра и в то же время не выпуская веревку из рук, но ветер, казалось, дул со всех сторон сразу. Здесь, на краю земли, ветер не признавал никаких законов.
Ершов хотел опустить наушники у шапки, но руки сразу же перестали ему подчиняться. Негнущимися, закоченевшими пальцами он пытался развязать тесемки — ничего не выходило. Тогда он поднял воротник куртки — ветер тут же отбросил его назад…
Ершов сунул одну руку в карман и, придерживаясь другой за веревку, медленно двинулся вперед. По его расчетам, ему оставалось идти до станции всего минут пять, не больше…
Снег по-прежнему бил в лицо, залеплял глаза, не давал дышать. И Ершов все время отворачивал голову, точно лошадь, которая хочет освободиться от узды и не может…
«Хорошо хоть с самого начала я пошел вдоль веревки». Он подумал об этом и тут же неожиданно ощутил, что веревка кончилась. Сначала он обрадовался — значит, он уже у цели, значит, рядом станция, но сразу же понял, что ошибся, что веревка просто оборвалась. Он сделал шаг, второй наугад, вытягивая руки, стараясь нащупать оборванную веревку. Даже встал на колени и шарил руками по снегу, но ничего не было. Тогда он поднялся, соображая, что же теперь делать — идти вперед или вернуться в казарму. Разумнее было вернуться. Он шагнул назад и обнаружил, что теперь уже не может найти и тот конец веревки, возле которого только что стоял. Это было так необъяснимо, что его охватил страх. С закрытыми глазами, точно играя в жмурки, он начал бросаться из стороны в сторону, но ни веревки, ни колышков, на которых она держалась, не было.
«Спокойно, — сказал он себе, — спокойно. Главное — без паники. Ничего страшного не случилось. Спокойно. Веревка никуда не могла деться».
Надеясь наткнуться на нее, он начал ходить кругами. Но вокруг по-прежнему была только стремительно несущаяся снежная мгла и ничего больше.
7У сержанта Филимонова, командира отделения операторов и любителя поспорить на «лирические» темы, в этот день было отличное настроение. Во-первых, он получил письмо из дому, а во-вторых, — и это, конечно, было самым главным — со дня на день он ожидал демобилизации. Вообще он уже давно был бы дома, если бы не карибский кризис — из-за этих американцев пришлось просидеть здесь лишних два месяца. Но теперь все это уже было позади, не позже середины января он рассчитывал вернуться домой.
В таком веселом настроении он явился на радиоприемный центр к своему земляку-радисту, чтобы поделиться с ним последними новостями из дома.
— Эх, — говорил он мечтательно, — тянет меня на «гражданку», по ночам даже спать не могу. Жизнь там сейчас кипит. Вот приеду, надену белую рубашечку с засученными рукавами. Захочу — пойду в кино, захочу — в театр. Нет, лучше пойду к девочке, возьму ее за руку и скажу; «Давай, голубушка, поженимся…»
— Твоя голубушка уже давно, наверно, крюка дала. Нужен ты ей больно. Небось за три года забыл, как с девками обращаются?
— Ничего, другую найдем, — посмеиваясь, отвечал Филимонов, — вот деньжат подзаработаю — приоденусь. Приоденусь — в институт поступлю. Там студенточки знаешь какие есть! Моя бабушка, еще когда я родился, говорила…
Но что говорила его бабушка, Филимонов так и не успел сообщить. Зазвонил телефон. Радист поднял трубку.
— Да. Здесь. Понял. Передам.
— Тебя в роту срочно вызывают, — сказал он Филимонову. — Твой Ершов пропал.
— Как пропал? — Филимонов вскочил, торопливо натянул шинель, ткнулся в дверь. Дверь не поддавалась. Он нажал плечом. Дверь по-прежнему даже не дрогнула.
— Неужто занесло? Да ты смотри, что на улице делается! Ух ты!
Вдвоем они попытались открыть дверь, но, видно, ее здорово замело снегом. Она только поскрипывала.
— Вот черт! — нервничал Филимонов.
Пришлось звонить в роту, просить, чтобы прислали кого-нибудь помочь отгрести снег.
Когда наконец Филимонов добрался до казармы, там все уже было готово к поискам.
Командир роты торопливо отдавал последние распоряжения. Солдаты, обутые в валенки, в ватных куртках, стояли по трое. Каждой тройке капитан определял маршрут.
— А вы, Филимонов, пойдете со мной. Старшина останется здесь — через каждые десять минут запускает ракету. Сбор через полтора часа. Вопросы есть? Все.
Солдаты подходили к темному проему двери и, шагнув через порог, точно парашютисты-десантники, один за другим исчезали в гудящем снежном потоке.
Командир роты и сержант Филимонов вышли последними. Они шли, держась друг за друга, чтобы не потеряться. Расплывчатое пятно света от карманного фонаря плясало прямо перед ними, дальше луч не пробивался. Время от времени капитан стрелял вверх из пистолета, но в гудении ветра выстрелы звучали глухо, точно елочные хлопушки.
Прошло полтора часа. И так же бесшумно, как полтора часа назад исчезали солдаты, теперь появлялись из темноты заснеженные, неуклюжие фигуры. И те, кто уже пришел раньше, с надеждой смотрели на дверь, а те, кто переступал сейчас порог, с такой же надеждой торопливым взглядом пробегали по казарме. В казарме стояла тишина, солдаты переговаривались негромко, почти шепотом.
— Кто устал, кто замерз, могут остаться, — сказал капитан. — Есть такие?
Никто не отзывался.
— Тогда начнем все сначала.
И снова солдаты исчезали в темноте, и снова появлялись спустя полтора часа с белыми ресницами и бровями, с мокрыми от тающего снега, усталыми лицами, и снова не задавали никаких вопросов. И капитан больше не спрашивал, есть ли желающие остаться. Теперь была дорога каждая минута, теперь каждая минута могла стать для Ершова последней.
Мимо казармы по-прежнему несся снег, он летел горизонтально, почти параллельно земле, и так стремительно, точно где-то там, на самом краю земли, его засасывали гигантские насосы… Иногда на какую-то минуту ветер стихал, и наступал мгновенный просвет, но тут же буран, словно спохватившись, словно стараясь наверстать упущенное, начинал бушевать с новой силой.
8Когда позвонили на станцию первый раз и второй и все спрашивали, нет ли у них Ершова, Юрий не очень испугался за него. Он только забеспокоился: значит, в роте стало известно, что Ершов ушел один, нарушил приказ командира, и теперь его могут наказать. Мысль о том, что Ершов заблудился, сбился с дороги, как-то даже не пришла ему в голову. Скорее всего, как только начался заряд, Ершов повернул обратно и сейчас с минуты на минуту появится в казарме. Ничего не поделаешь, придется с письмом подождать до конца смены…
Экран опять был чист, один раз только прошел на юг реактивный, пожалуй, «ТУ-104», и снова наступило затишье.
Юрий хотел еще раз позвонить в роту, узнать, предстоит ли Ершову наказание или, может быть, простят ради Нового года, но покосился на лейтенанта, который по-прежнему колдовал над прибором при свете маленькой лампы, прикрытой металлическим колпаком, и не решился: неслужебные разговоры во время дежурства не очень-то поощрялись.
Но как раз в этот момент включилась громкоговорящая связь. Говорил оперативный дежурный.
— Горностай! Ромашка! Внимание! Смена может задержаться. Предупреждаю: будьте готовы — смена может задержаться.
— Вас понял, — сказал Юрий.
— Вас понял, — точно эхо, донесся голос оператора с соседней станции.
Лейтенант оторвался от прибора, стал звонить в роту. Оба они — и лейтенант и Снегирев — поняли: произошло что-то серьезное. Задержать развод, смену могли только чрезвычайные обстоятельства, Когда лейтенант положил трубку, Юрий с надеждой посмотрел на него. Тот отрицательно покачал головой — ищут.
Юрий не видел, что делается сейчас там, на улице, за бетонными стенами станции, но по тому, как неровно, толчками двигалась антенна, как замирала она иногда на месте и вдруг, словно сделав последнее, отчаянное усилие, продолжала свое движение, он догадывался, какой ветер бушует сейчас снаружи.
Время шло.
И телефон и аппарат громкоговорящей связи молчали.
Лейтенант поднялся и вышел из аппаратной. Наверно, курить. Наверно, не вынес молчания.
А Юрий не мог даже встать. Не мог оторваться от экрана.
«Может быть, они не там ищут, — думал он, — наверняка они не там ищут».
Второй раз за сегодняшний день он испытывал тягостное ощущение беспомощности, когда важное дело, в котором необходимо твое участие, которое касается тебя больше, чем кого-либо другого, совершается независимо от тебя. И ты ничего не можешь сделать. Ты должен только сидеть и ждать.
На севере опять появилась цель. Юрий включил запросчик, убедился, что самолет свой, и обычным операторским голосом сказал:
