Вадим Артемьевич несколько раз внимательно перечитал его, старательно очистил перо, нехотя обмакнул его в чернила и, вздохнув, вывел жирную подпись.
– Что это вы так тяжело вздыхаете? – спросил я.
– Нелегко подписываться под несправедливостью, – ответил он.
Это меня удивило.
– Зачем же ты подписался, если сомневаешься?
Ухорин усмехнулся:
– Ведь ты же, Семен Кузьмич, тоже сомневаешься. И тоже подписался, и не только подписался, но и сам сочинил это решение.
Меня взорвало.
– Что ты этим хочешь сказать? – резко спросил я.
– Сомневаешься – не торопись делать выводы, – спокойно ответил Вадим Артемьевич и, помолчав, добавил: – Мне кажется решение неверным – по-вашему выходит, что волка убить так же легко, как курицу. Да если бы у него на лапе не было капкана, разве бы его убили! Волк хитрый и осторожный зверь, недаром на него облавой ходят.
– Если бы волка не убили из ружья, он все равно ушел бы, отгрыз лапу и ушел, – веско заявил заседатель Ефимов.
– Конечно, ушел бы, – охотно согласился с ним Ухорин.
– Чего же ты хочешь наконец? – спросил я Вадим Артемьевич сказал, что он ничего не хочет и ему совершенно наплевать на этого волка, но справедливость требует, чтобы шкуру и премию поделить между охотниками поровну.
Мы еще немного поспорили с ним, но уже для вида, из самолюбия. Неопровержимая логика Ухорина была очевидна.
Когда я заново переписал решение и огласил его в зале судебных заседаний, охотники дружно сказализ «Спасибо, гражданин судья». Другого решения они и не ожидали. В таких делах они разбираются лучше всех судей, вместе взятых.
Вадим Артемьевич готов в любое время слушать любое дело. Если я его не вызываю, он идет в сельсовет и напоминает мне по телефону.
– Семен Кузьмич, вы меня не забыли? – спрашивает он.
– Никак нет, Вадим Артемьевич. Только что думал о тебе.
– Значит, мне завтра приходить?
– Обязательно.
В колхозе Ухорин числится общественным казначеем. Я очень смутно представляю, что это за должность На работу в суде он смотрит как на свою основную и дорожит ею.
Позавчера я провел выездную сессию суда в Макарьевском сельсовете. Вы, наверное, думаете, что для этого мне специально по заказу подали машину и я погрузился в нее с заседателями, прокурором, адвокатом, экспертами и прочими участниками процесса. Ничего подобного! Я сунул в портфель три тощие синие папки и сказал своему секретарю Тонечке Пишулиной: «Идем». И мы пошли.
По большаку до Макарьева километров пятнадцать Мы же двинулись напрямик тропинкой. Утро было ясное, тихое, прохладное, с обильной росой. Солнце еще не жгло – оно тепло и приветливо улыбалось нам с бездонно прозрачного неба. Река, отшумев в узком каменистом русле, спокойно текла, мягко покачивая прибрежный камыш, звонко клокотала на перекатах. Над густыми зарослями березняка, свистя и хоркая, тянули вальдшнепы; с противным пронзительным криком как настеганный носился чибис.
Но уже чувствовалось, что весна догуливает свои последние деньки, а на смену ей идет лето – душное, пыльное, с роями мух и назойливыми слепнями, с полуденной сонной истомой, соленым потом, с горячим дыханием ветров, бурными грозовыми дождями и изнурительными полевыми работами.
Влажная, упругая тропинка вела вдоль берега, крутого и обрывистого. Над водой клубился пар, словно ее подогрели. От берегов стремительно шмыгали ельцы, узкие и темные, как тени, на быстринах плескались язи, а в густых зарослях осоки тяжело, как камень, бултыхнулся лещ.
Тропинка свернула в сторону, и мы, перейдя по бревнам крошечное болотце с протухшей ржавой водицей, вышли на широкий низинный луг с редкими приземистыми кустами ольшаника. Свежий, сочный, изумрудный, он цвел вовсю, блестел и переливался мириадами радужных искр.
И я задрожал, как от озноба. Моя душа встрепенулась, и я чуть не задохнулся от радости. Свершилось чудо! Оно, это тонкое едва уловимое «я», внезапно вернулось, и мне захотелось кричать и плакать. И я бы закричал и навзрыд заплакал от счастья, если бы не было рядом секретаря, – упал бы в траву, исступленно целовал бы эту благодатную сырую землю, дающую нам все; и жизнь, и силу, и счастье, и любовь. И мне стало легче и привольнее, чем птице. Я мог свободно дышать, чувствовать и наслаждаться. Теперь я обладал всем! Все, что окружало меня, было мое: солнце – только для меня, и этот веселый пестрый луг существовал, чтобы услаждать и радовать мое «я».
Удивительно тонкая, капризная и чудесная штукенция собственное «я» – то, что способно чувствовать, понимать и находить смысл и радость жизни в самом простом и обычном; и в этом заболоченном лугу, и в кривоствольной чахлой березке, и в стройной, гордой сосне, и в лиловом полевом колокольчике, и в этой светлой, игривой речонке с нелепым названием Разливайка.
Вернувшееся «я» не покидало меня весь день. Наоборот, оно росло, крепло, и наконец я полностью стал самим собой – человеком, умеющим чувствовать, страдать, а также уважать чувства и страдания других.
Когда мы пришли в Макарьево, около сельсовета стояла толпа празднично одетых колхозников. Я подумал, что, видимо, как раз попал на религиозный праздник. Но, оказывается, все они пришли послушать, как будут судить двух вдов, Машку и Наташку, подравшихся из – за жениха – Ваньки Веселова.
Помещение для суда было заранее подготовлено, заседатели давно уже дожидались меня, и я не мешкая, в каком-то приподнятом, веселом настроении, открыл заседание и объявил, что слушается дело по обвинению Марии Петровны Петровой в нанесении побоев на почве ревности гражданке Комаровой Наталье Ильиничне, В избе словно ветер зашелестел, несколько рук вытолкнули к столу Машку с Наташкой. Молодые складные вдовушки, одна в ярко – красной кофте, другая – в розовой, как вечерняя заря, в одинаковых черных широких юбках и аккуратных хромовых сапожках, они походили друг на дружку, как солистки из русского хора. Только одна была слишком полна и пухла, другая же не толста и не тонка, а так, в меру фигуриста. Они стояли передо мной, стыдливо прикрывая лица платками. У пышной видны были только яркие губы, у фигуристой – два черных настороженных глаза.
– Мария Петровна кто будет? – спросил я.
– Вон та, левая, – подсказал мне заседатель.
– Займите место на скамье подсудимых, Петрова, – нарочито строго, чтобы сдерж – ать улыбку, приказал я.
Подсудимой оказалась толстушка. Она села на узенькую скамейку, съежилась, подобрала под себя ноги.
– Потерпевшая Наталья Комарова, какие у вас будут ходатайства перед судом?
Фигуристая, в розовой кофте женщина отрицательно покачала головой и села рядом с Петровой.
Я хотел сказать, что она только потерпевшая и на скамье подсудимых ей не место, но, подумав, решил: «Пусть сидит рядом».
– Свидетель Иван Веселов здесь?
Мой вопрос был встречен дружным хохотом. Подсудимая вскочила, взмахнула платком и, блистая полными слез глазами, закричала:
– Нетути больше Ваньки-то, гражданин судья Ванька-то наш на машину – и аля – ту – ту поехали.
– Как «ту – ту»? Куда? Зачем? – растерянно пробормотал я, ошарашенный решительным напором подсудимой.
– А кто его знает куда! Известное дело, от суда, от сраму сбежал.
И тут вскочила потерпевшая. Все у нее тряслось? и кофта, и руки, и губы, и голос.
– Врет она, гражданин судья. От нее сбежал, замучила парня.
Подсудимая подбоченилась, топнула ногой:
– Как бы не так, от меня! Да спроси у кого хошь, кто от такой сласти побежит!
Потерпевшая Наташка Комарова оглядела ее с ног до головы и презрительно плюнула;
– Квашня!
– Головешка черномазая!
– Свинья кособрюхая!
Они принялись поносить и честить друг друга с изумительной изобретательностью на словечки и прозвища.
Они потом мгновенно изготовились к бою и, конечно, вцепились бы друг дружке в волосы, но я пригрозил им штрафом за недостойное поведение в суде. Они притихли, закрылись платками и уселись на скамейку. И так каждый раз, когда их темперамент начинал хлестать через край, я напоминал им о штрафе, и это действовало как ушат ледяной воды.
– Гражданка Петрова, – обратился я к подсудимой, – вы признаете себя виновной в том, что нанесли телесные побои своей соседке?
Подсудимая изумленно всплеснула руками и нараспев протянула;
– Царица небесная, ну и бессовестная! Она же первой и начала… Поглядь – ка, товарищ судья, как она, Наташка, двинула холодным сапогом под это место! До сих пор сине! – Она хотела показать, где у нее сине, но я поспешил остановить, сказав, что суд ей и так на слово верит. Моя снисходительность к подсудимой больно задела потерпевшую. Она опять вся затряслась и, глотая слезы, бессвязно залепетала, с упорным желанием разжалобить суд:
– Она сама первая, гражданин судья. Я и не думала ее ударить. А если так и получилось, то не нарочно, а случайно. Разве я не знаю, что за такие дела можно срок получить!
