Однажды управляющий отделения промбанка просидел почти час, ожидая, пока директор разберется с резиносмесильщиками, у которых застопорилось исследование.
Когда рабочие ушли, он раздраженно сказал Брянцеву:
— Я бы тебе посоветовал эту… — он покрутил в воздухе пальцами, но так и не подобрал приличного ядовитого слова, — эту систему поломать. Неудобно как-то получается. Я человек свой, перетерплю, но ведь руководители повыше к тебе приезжают.
— Ничего, и они терпели, — осадил его Брянцев. — И, представь себе, даже возмущения не выказывали, с интересом слушали: ведь они с рабочими только мимоходом сталкиваются. Прошел по цеху — здравствуй-прощай — и все. Ну еще на собрании иногда послушают. А вот так, за одним столом посидеть, за ходом их размышлений проследить, горячности их поучиться, деловитость позаимствовать… И почему так повелось, что рабочий должен ожидать, пока ты со мной разговор закончишь? Ты зарплату за это время получаешь, каждую минуту тебе копейка капает — и когда папиросу закуриваешь, и когда про похождения на последней рыбалке рассказываешь, а он безвозмездно исследования ведет. Понимаешь: без-воз-мездно. За спасибо, и то если не забудут сказать, время свое и силы тратит. Так уж изволь подожди его. И поучись кстати.
Этот порядок укоренился на заводе, к недовольству множества посетителей, которые осаждают директорский кабинет.
«Завтра работать не дадут, — с тревогой думал Бушуев. — Сюда завалятся не только резиносмесильщики, которые занимались поисками антистарителя, но и добрая половина исследователей придет — ведь работа эта стала гордостью института. И как только смогли так закрутить голову Брянцеву, что он капитулировал?»
Бушуев поглядывал на телефон. Не поднималась рука взять трубку. Но может ли он изменить ход событий? Главным инженером его назначили недавно, и противоборствовать он не вправе, тем более не зная точно, что произошло в Москве.
Набрал номер домашнего телефона Гапочки. Нет его, в цехе. Позвонил в цех — нет в кабинете. Нашел в диспетчерской, передал распоряжение директора.
— Что-о-о? — грозно спросил Гапочка.
— То, что слышали.
— Я этого не слышал, — сказал Гапочка и повесил трубку.
Бушуев позвонил еще раз. Гудок, гудок, гудок. Никто не поднимает трубку. «Вот стервец! Сам не берет и диспетчеру запретил».
Разъяренный Бушуев, — а он, случалось, ярился по поводу и без повода — сказывалась фронтовая контузия, — вылетел из кабинета и помчался в цех.
Он не собирался сегодня в подготовительное отделение, потому и надел новый костюм, белую рубашку, светлый галстук. Можно было накинуть халат, но он сгоряча забыл о нем, так же как и о том, что в подготовительном отделении всегда плавает в воздухе сажа.
Походил по цеху — нет Гапочки. Спросил одного, другого — говорят, домой ушел. Остановился около Салахетдинова, который как раз загружал резиносмеситель — задал натуральный каучук, потом искусственный, всыпал мешок сажи. Бушуев не нашел глазами антистарителя и подумал, что Гапочка все-таки распорядился не давать его. Но нет, Салахетдинов взял с нижней полки несколько брикетов антистарителя и положил на стол поближе к резиносмесителю.
Взбешенный Бушуев подскочил к рабочему.
— Тебе давали указание отменить антистаритель?
— Угу.
— Какого же ты черта его суешь?
— А я не для того здесь поставлен, чтобы неправильные указания выполнять, — спокойно ответил рабочий с едва уловимым национальным акцентом. И внезапно взвился: — Не буду выпускать резину худшего качества! И никто не вправе заставлять делать это.
Тут уж Бушуев потерял всякое самообладание.
— Вон из цеха! — закричал он и замахал руками так, словно изображал из себя ветряную мельницу в бурю.
Смуглое лицо Салахетдинова потемнело, но он сдержался, спокойно посмотрел на главного узкими умными глазами.
— Сначала скажите, кому агрегат сдать, — невозмутимо произнес он и с усмешкой посмотрел на белоснежную рубашку Бушуева. — Может быть, вы за меня отработаете?
Главный инженер быстро остыл — заменить Салахетдинова было некем. Он вернулся в диспетчерскую, позвонил на квартиру Гапочке.
— Слушаю, — как ни в чем не бывало отозвался тот.
Выслушать ему пришлось гораздо больше, чем за все годы работы в подготовительном. Он выдержал до конца, скорее из любопытства, чем из уважения к главному, и потом сказал:
— Товарищ главный инженер, я не могу заставить рабочих делать то, что считаю неправильным и что они считают неправильным. И не забывайте: Салахетдинов — не придаток к механизму, а рабочий высшей категории. Он три года жизни отдал исследованиям, ему голову в любую сторону не повернешь. Его во всем убедить надо. А в данном случае еще сложнее — переубедить. Я не берусь. И вы зря взялись.
А утром произошло именно то, чего опасался Бушуев. Сразу после гудка к нему в кабинет ввалились все резиносмесильщики ночной смены. Даже сажу с лиц плохо отмыли — торопились. Появился сборщик шин Дима Ивановский, крепкий, жилистый паренек, всегда озабоченный, всегда сосредоточенный. Поисками антистарителя он не занимался, но был одним из инициаторов рождения рабочего института и вникал во все дела. Пришел Кристич, сухощавый, подвижной, с тонким нервным лицом, — главный закоперщик в резиносмесилке. Сегодня у него выходной, и выглядел он так, будто только что с рыбалки вызвали: в затрапезной телогрейке, в высоких сапогах. Видавшую виды ушанку примостил в уголке на сейфе, сам сел тоже в уголке, явно стесняясь своего вида. Был здесь и инженер Целин, один из авторов антистарителя. Бледный, словно из него всю кровь выпустили, он старался делать вид, будто происходящее его не волнует. Бушуев понял, что слух об отмене антистарителя разнесся с молниеносной быстротой.
И — началось. Рабочие говорили наперебой, делали разные предположения, тут же оспаривали их.
В разгар этой перепалки прозвенел междугородный звонок. Бушуев поднял трубку — Хлебников.
— С которого часа перешли на старую технологию? — спросил он.
Бушуев промычал что-то нечленораздельное.
— Не слышу. Не понял.
Главный инженер собрался с духом:
— Не переходили. И перейдем, когда вы лично, товарищ Хлебников, прилетите сюда и докажете нам, что наш состав резины хуже вашего.
К его удивлению, Хлебников не вспылил. Спокойно, терпеливо, словно несмышленому ученику, объяснил, что применение антистарителя отменено временно, что к этому вопросу вернутся, как только в институте испытают шины на ходимость в естественных условиях.
— Какая у вас норма пробега для испытательных машин в сутки? — спросил Бушуев.
— Пятьсот километров, — ответил Хлебников.
— Значит, на полгода езды. И еще полгода будете разводить научные дискуссии. А нам что же, выпускать незащищенную резину? Так?
В трубке долго ничего не было слышно. Потом Хлебников спросил деревянным голосом:
— Кто отказался выполнить распоряжение директора?
— Рабочие-исследователи в первую очередь. — Набрав полную грудь воздуха, словно собирался нырнуть в неизведанную глубину, Бушуев крикнул: — И ваш покорный слуга тоже!
В трубке что-то щелкнуло, очевидно, Хлебников бросил свою.
В кабинете долго молчали.
— Ну, теперь заварится каша… — Бушуев взялся за голову.
— Что ж, будем варить, пока не разварится, — философски заметил Салахетдинов и восторженно посмотрел на главного инженера — не ожидал от него такого крутого поворота.
Рабочие долго строили догадки о том, что произошло в Москве, какой ключ подобрали там к Алексею Алексеевичу, обычно стойкому, воюющему до конца, порассуждали и о том, подвели они директора или, наоборот, помогли ему, и гурьбой направились в помещение, отведенное для общественного института рабочих-исследователей, в ту самую комнату, которая была свидетельницей стольких споров, стольких горячих вспышек. Посовещались еще немного и пошли в цех поднимать настроение резиносмесильщикам.
Целин остался один — редкий случай в этой комнате, где постоянно толкутся исследователи, где последнее время не было отбоя от посланцев с многих заводов. Одни приезжали с намерением перенять опыт, другие — убедиться, что институт рабочих-исследователей — это просто шумовой номер, разрекламированное мероприятие и можно не отягчать себя излишними заботами, не затевать у себя столь хлопотливое дело.
А сейчас Целин сидел один, погруженный в невеселые думы. У него было такое ощущение, будто он висит на тонкой веревочке, вот-вот веревочка эта оборвется, и он рухнет, да так, что больше не сможет подняться. Многоопытный и много битый, он лучше всех понимал, в какое положение попал директор, распоряжение которого на заводе не выполняют.
