Сестра, которая делала ему укол, поворачивается ко мне и тихо произносит:
— Агония.
Какое это страшное, безнадежное, черное слово! Я только тут впервые понимаю его ужасное значение.
У Вовкиной матери красные, измученные, выплаканные глаза. Она сидит, бессильно опустив руки на колени, и неотрывно смотрит на Вовку. Бабушка его тихо плачет, скривив рог и вытирая глаза белым, в горошек, платком, который она при мне сняла с головы. Лера стоит молча, раскрыв от испуга рот и прижав своим обычным жестом руки к груди.
Я все еще не верю. Мне кажется, что это — страшный, какой-то немыслимо страшный сон, который вот-вот кончится, который не может продолжаться долго.
Но сон не кончается. Он становится еще более страшным.
Вовка вдруг приходит в себя, узнает мать, Леру, бабушку.
Меня он не видит, потому что я стою у него в изголовье.
Но мне кажется, что ему и не нужно видеть сейчас меня. Ему нужны люди более близкие.
Он протягивает губы и тихо просит:
— Лера, поцелуй меня.
Лера присаживается на кровать, целует его в губы, в лоб, гладит его волосы.
— Мы поженимся, Лера, — говорит Вовка.
— Да, конечно. — Лера кивает. — Поженимся.
И она находит в себе силы улыбнуться. ..
Мне страшно. Мне так страшно, что я не выдерживаю и выхожу в коридор.
Когда я возвращаюсь, Вовка уже опять никого не узнает.
...И вот все кончено. Бабушка деловито закрывает ему глаза пальцами, складывает его руки на груди и пристраивает между ними снятый с себя железный крестик.
Мне не нравится этот крестик. Я думаю о том, что Вовка был комсомольцем и собирался вступать в партию, о том, что мы с Лерой — тоже комсомольцы и нам нужно было бы убрать этот крестик с Вовкиной груди.
Но какая-то непонятная сила удерживает меня, сковывает движения, язык. Я ничего не делаю и ничего не говорю.
Мы медленно выходим на улицу. На улицу, которая дышит весной, светом, радостью пробуждающейся природы, шепотом вечерних свиданий. Я тяжело, устало отмечаю про себя, что ничего этого Вовка уже никогда не увидит.
Неожиданно я вспоминаю, что вчера из-за полного безденежья снес в букинистический магазин сочинения Надсона, и теперь у меня в кармане почти полная сотня. Я поднимаю руку и останавливаю такси. Это первое в моей жизни такси, которое я останавливаю сам и в котором поеду на свои деньги. Мы молча садимся в машину и минут через пятнадцать так же молча вылезаем из нее возле своего дома. Мы с Лерой заходим к Вовке и с полчаса молча сидим в его комнате и глядим в пол. Мне очень хочется курить, но папиросы у меня дома, в столе. Я вдруг вспоминаю, что на столе остался незаконспектированный и даже непрочитанный материал по языкознанию. Завтра семинар, и я к нему не готов. Но в конце концов черт с ним, с этим семинаром и со всем языкознанием вместе! Есть на земле вещи поважнее, чем классификация индоевропейских языков. Лера поднимается первая. Мы тихо выходим в коридор. Я иду проводить ее до квартиры. И когда она поднимается впереди меня по лестнице, я вдруг замечаю, что чулок у нее все еще перекручен. На другой день рано утром ко мне заходит Славка. Нужно ехать за Вовкиными вещами. Я стучусь в соседнюю квартиру, где есть телефон, звоню своему декану, говорю, что у меня умер друг и я не смогу приехать на занятия. Потом говорю Славке:
— Я готов. — Надо зайти за Лерой.
Славка вынимает из кармана платок и тщательно протирает очки.
— Зачем нам Лера? — спрашиваю я.
— Надо. Славка не объясняет и молча поднимается наверх. Я иду за ним. На улице Славка покупает Лере букетик подснежников, и меня коробит от этого: как он может думать сейчас о цветах? Санитарка выносит нам большой узел, завязанный в белую простыню, и потертый Вовкин портфель. Славка сразу хватает узел. Портфель достается мне.
Славка берет Леру под руку, и мы выходим на улицу.
Он все время говорит, говорит об обычных вещах, о которых мы говорим каждый день: о погоде, о преподавателях, о новых фильмах и книгах. Он даже читает на
память какие-то стихи.
Я понимаю, что он делает это специально, что он старается отвлечь Леру от мыслей о Вовке, но все-таки мне это неприятно. По-моему, от этих мыслей ее все равно не отвлечь, и делать это сейчас не нужно. Да Лера, кажется мне, И не слушает его.
В троллейбусе Славка по-прежнему держит Леру под руку, а узел с Вовкиной одеждой опускает на пол.
Когда я вижу этот узел на грязном полу троллейбуса, у меня вдруг поднимается необъяснимая волна злости и на Славку, которому, видно, не дорога память друга, и на Леру, ничего этого не замечающую.
Я грубо выхватываю у Славки узел с вещами и прижимаю его к груди. Славка удивленно смотрит на меня близорукими серыми глазами, которые через очки кажутся очень большими, и, не сказав ни слова, отворачивается к Лере.
От троллейбуса я уже иду сзади них и несу в одной руке портфель, а в другой — узел. Славка два раза просит у меня что-нибудь, но я ему ничего не даю и смотрю на него волком.|
А Лера ничего не замечает, деревянно идет впереди,
неподвижно смотрит перед собой и кусает лепестки подснежников.
6
— А кто вы ему будете? — спрашивает меня профессор.
— Друг, — отвечаю я.
Мы сидим с низеньким —. гораздо ниже меня — и очень подвижным профессором в пустой аудитории и говорим о Вовкиной дипломной работе. Я приехал сюда, в Высшее техническое училище имени Баумана, чтобы просить профессора продолжать по этой работе консультации.
Кажется, он готов согласиться...
Мы с Лерой нашли черновик Вовкиной дипломной работы у него дома, в столе. Мы решили переписать его и показать в редакциях. Может быть, эту работу удастся опубликовать? Ведь Вовка говорил, что она почти закончена. Он делал что-то стоящее, что-то очень нужное людям. Его мысли не должны погибнуть вместе с ним.
Мы раздобыли в одной из квартир нашего дома старую, разбитую пишущую машинку и медленно, по очереди, перепечатывали на ней страницу за страницей Вовкин черновик. Иногда мы спорили и даже чуть не ссорились из-за какого-нибудь неразборчиво написанного слова, которое каждый из нас расшифровывал по- своему. В конце концов мы. все перепечатали, все проверили, и вот теперь нужно показать работу специалисту'. Профессор соглашается посмотреть работу, обещает сказать свое мнение через неделю, и я протягиваю ему тоненькую зеленую папку. Через неделю мы приезжаем к профессору вместе с Лерой, встречаем его в коридоре и не успеваем поздороваться, как Леру обхватывает сзади какая-то полная, краснощекая девушка, почти визжит:
«Лерка! Сколько лет, сколько зим!» — и оттаскивает ее в сторону.
— Это ваша девушка? — профессор едва заметно улыбается.
— Нет. — Я отрицательно качаю головой. — Это девушка моего друга, Владимира Малкова.
— А-а-а, — уже почтительно тянет профессор. — И она что — тоже заботится об этой работе?
— Да, профессор. Мы ее вместе разбирали и перепечатывали.
— Похвально. — Профессор слегка кивает. Расцеловавшись с полной, краснощекой девушкой, к нам возвращается Лера
. — Мы вместе были в интернате, в эвакуации, — как бы извиняясь, говорит она.
Профессор ведет нас в помещение своей кафедры, достает из шкафа тонкую зеленую папку и, протягивая ее мне, произносит: — Работа вашего друга, бесспорно, очень интересна и может быть полезной. В ней, правда, есть немного неточностей, не хватает четких выводов, но это я, пожалуй, мог бы сделать. Мне только не нравится язык работы. Он какой-то тяжеловатый и... неотшлифованный...
— А это могу сделать я, — прерываю я профессора. Он с удивлением приподнимает брови, и я понимаю, что нужно сказать ему что-то еще, чем-то подтвердить это свое обещание.
— Я учусь на редакторском факультете, — добавляю я.
— О! — Профессор поднимает указательный палец.— Это как раз то, что надо. Тогда я берусь показать работу вашего друга в редакциях сам.
В конце мая, перед весенней сессией, я привожу профессору выправленную и заново перепечатанную Вовкину работу с хрустящими, красивыми чертежами, которые
вычертили по сохранившимся эскизам ребята из Вовкиного техникума. А еще через две недели, позвонив профессору по телефону, я узнаю, что работа будет опубликована в сокращенном виде в августовском номере нового технического бюллетеня.
...Наступает лето. В нынешнем году оно у меня какое-то странное — сладкое и мучительное. У меня еще никогда такого не было.
Я сдаю экзамены за первый курс. Каждый день я занимаюсь с утра и до вечера, занимаюсь так усердно, что голова к концу дня становится свинцовой. А вечером ко мне приходит Лера, и мы идем с ней или в парк, или в кино, или просто бродить по улицам.
У Леры тоже экзамены, и она тоже занимается целый день. Несколько раз мы пробовали заниматься вместе, но у нас ничего не получалось — мы слишком много разговаривали. Поэтому мы и решили встречаться только по вечерам.
