Девушка не из стеснительных. Без всякого смущения разглядывает она меня своими быстрыми, живыми глазами («Я знаю, кто вы. Я вас видела там!»), склоняет голову то к одному плечу, то к другому, словно выбирая удобный угол зрения («Я знаю, зачем вы пришли!»), быстро облизывает кончиком языка губы («Налить вам вина? Я на день рождения берегла, но…»), поудобней подвертывает ноги («Вам музыка не мешает, нет?»), привычно закуривает, щурясь от дыма. («Ну, спрашивайте! Почему вы молчите?»). В этих беспокойных движениях и оживленной скороговорке есть, знаешь, что-то вызывающее и жалкое, как у тех юных полуночниц, часто несовершеннолетних, которые, попадая в милицию, то хихикают, то огрызаются, то рыдают взахлеб…
Итак, венгерский токай, прибереженный ко дню рождения, открыт и выпивается сегодня. Ты уже догадалась, почему? Да, правильно: это поминки. В этой комнате при интернате поминают Александра Чернышева, инженера связи из окружного центра.
— Все мы когда-нибудь умрем, правда? Жаль его, очень жаль! Он такие планы строил: поедем туда-сюда, по всему свету, ты да я, да мы с тобой! Думал, что он бессмертный, вечно будет жить. Правда, он был красивый?
Я молчу, но она, похоже, и не нуждается в ответе.
— Красавчик, красавчик! А умный, а начитанный какой! Здесь, на фактории тоска, особенно зимой, и вдруг прямо с неба спускается молодой и неженатый — надо же!
Москвич, между прочим, горячо говорит она, точно я спорю с ней. Он и родился-то прямо в метро на эскалаторе, да, да! Ну, не совсем так, конечно. Это он преувеличивал. Просто мать почувствовала родовые схватки в метро. «Вот уж истинный москвич, правда?» — вдруг хихикает она. Дернуло же его сюда приехать! Не нашел лучшего места провести отпуск! Вот она, например, этим летом непременно поедет на Черное море и как ляжет на пляже, так три месяца не встанет. И вообще, хватит с нее северных сияний, пусть ими другие дуры любуются, а она сюда никогда не вернется, нет уж!
И она удобней подворачивает ноги в кресле, быстро облизывает полоску шоколада с губ. Можно еще выпить или нельзя?
— Не стоит, — отвечаю я.
— Ну и пожалуйста! А кофе можно?
— Кофе можно.
— Спасибо, хоть кофе разрешаете! А вообще-то я знаю, о чем вы думаете. Вы думаете: не очень-то она огорчена смертью своего знакомого. Правильно?
— Правильно, — соглашаюсь я.
— Вот и ошиблись! А еще следователь! Я очень огорчена. Очень-очень! Если я не реву, то это еще ничего не значит. Мне его страшно жалко. Ужасно! Неужели его убили?
Все это произносится взвинченным, чуть ли не веселым голосом.
— Кто вам сказал?
— Люди говорят. Вы у Камышан уже были?
— Да был. А что?
— Ничего. Просто так. Понравилась она вам?
Я пожимаю плечами, думаю: а ведь это истерика. Веселая, разговорчивая, но в любую секунду может разразиться слезами или криком — не предугадаешь, чем…
Вопросы задает Галочка Терехова. Был ли я у Любы Слинкиной? А к Нюре Максимовой заходил? Однажды, между прочим, Нюра Максимова и Камышан подрались на улице, да, да! Вот была комедия! Нюрка приревновала своего дурака Лешку к медичке… «И ко мне ревновала, между прочим!» — смеется она. А что касается Слинкиной, то это та еще тихоня! В тихом омуте черти водятся, да, да! А Чернышев Александр свет Иванович, между прочим, взял над ней шефство, как тимуровец: то воду таскал, то дрова рубил… умора, честное слово!
— У вас он часто бывал? — спрашиваю я, выбрав паузу.
— Еще бы! Конечно! Я же не уродка какая-нибудь, верно? Между прочим, быстро говорит она, не справляясь с языком, Александр свет Иванович собирался свозить кое-кого в Москву, познакомить со своими родителями…
— Кого именно? Вас или Слинкину?
— Меня, конечно! Уже уходите?
— Да.
— Не уходите, пожалуйста, — вдруг жалобно просит она, точно за соломинку цепляется, но я ухожу, Наташа, и слышу уже в коридоре, как Терехова включает «Спидолу» на полную громкость, точно пытается заглушить музыкой свои мысли.
Движок на окраине фактории неровно трещит, и единственная уличная лампа над крыльцом конторы то разгорается, то тускнеет. Куда, ты думаешь, я направляюсь. Я иду к тебе домой, Наташа, как в тот незабываемый вечер, когда ты открыла мне дверь и сказала: «Ну, входи!» — и сразу стало ясно, что уйду я от тебя не раньше чем завтра утром, чтобы вновь возвратиться вечером, а потом вселиться уже законным мужем чуть ли не на год… Приюти меня снова!
Целую. Дмитрий.
Спасибо, спасибо за такое большущее письмо! Продолжай, пожалуйста, в том же духе, милый, любимый Димка! Я ни капли не сомневаюсь, что, как в любом детективе, преступление будет раскрыто. Ты ведь у меня умница, и никакие Эркюли Пуаро тебе в подметки не годятся.
Но — господи! — сколько женщин! Даже Стас, твой всегдашний защитник, крякнул и почесал в затылке, когда я дошла до третьей по счету — Галочки Тереховой, а что уж говорить обо мне? Откуда ты их берешь на такой крошечной фактории? Их выращивают там, что ли, как серебристо-черных лисиц? Просто ужас! Я в панике и хочу дать телеграмму твоему начальству: «Немедленно отзовите Михайлова из Кербо. Иначе буду жаловаться в вышестоящие инстанции. Ревнивая жена».
Юле категорически не понравилась Галочка Терехова.
Льву показалось странным поведение медички Антонины Камышан. Он также много ждет от появления киномеханика Максимова.
Нина Трегубова считает, что в убийстве замешана связистка Слинкина.
Стас твердит одно: к гибели Чернышева причастен мутант Чирончин.
Мне отвратительны и подозрительны ВСЕ девицы, все до одной, и, будь моя воля, не гулять бы им на свободе!
Чтение твоего письма происходило у Баратынских. Каждые пять минут то Лев, то Юля выбегали в спальню на детский писк — менять пеленки своей новорожденной дочери. Да, да, Юля родила десять дней назад симпатичную, здоровую девчонку. Назвали ее Маринкой.
Квартиру Баратынских теперь не узнать: повсюду натянуты веревки, на которых сушатся пеленки и ползунки. Это напоминает декорации к неореалистическому итальянскому фильму. Юля, впрочем, с ролью матери отлично справляется, а Лев пытает вопросами каждого, кто придет: на кого похожа девчонка. Между тем слепому ясно, что такой нос можно унаследовать только от него! Грустно мне как-то, Дима, в этой веселой и абсолютно счастливой семье. Видимо, я стану реже бывать здесь, чтобы своим хмурым видом не портить им кейф, как ты выражаешься.
Но одной дома тоже невесело, особенно по вечерам. Телевизор включаю редко, хотя недавно подготовила передачу для местного ТВ. Хочешь верь, хочешь нет, но я получила еще одно приглашение на работу. Есть на ТВ Влиятельное Лицо. Так вот, у нас произошел такой диалог:
«Скоро защищаетесь?» — спросило Влиятельное Лицо.
«Да».
«Приглашаю вас к нам после защиты».
«Спасибо, не получится».
«Почему?».
«Уезжаю в Эвенкию к мужу».
«Жаль, жаль!»
Еще не так давно такое предложение обрадовало бы меня, да и тебя, наверно, тоже. А сейчас я пишу о нем без всякого трепета душевного. Наверно, я сильно изменилась за это время. Сокурсницы то и дело спрашивают, не больна ли, а зарубежные родители бранят за то, что пишу им нерегулярно и лапидарным языком: жива, здорова, целую. У них, между прочим, скоро кончается срок командировки.
Здесь уже приметы весны, Дима, но я чувствую себя вялой и дохлой, будто из меня выжали все жизненные соки. Даже на горы — любимые горы! — смотрю равнодушно. А что касается дипломной, то я лишь силой воли заставляю себя сесть за стол… и на бумагу ложатся серые, невыразительные слова — отражения серых, невыразительных мыслей. Кому она нужна, моя дипломная работа? Что она изменит в этом неспокойном мире и что я сама значу в нем? А тебя нет рядом, чтобы обнять, успокоить и обнадежить… это несправедливо, Димка!
Остаются лишь воспоминания. Например, та трехнедельная поездка в Москву и Прибалтику — помнишь? Я хотела бы вновь очутиться в нашем двухместном купе, закрыться на защелку и остаться на семьдесят часов с тобой вдвоем. Ночь, день, день, ночь… Стук колес, свежий ветер из окна… то пустыня, то степь, то березовые перелески… В самом ли деле это было?
А тут еще Юля подлила масла в огонь. Мы вообще-то откровенничаем с ней до известных пределов: я не очень полагаюсь на ее язык, который, как ты знаешь, на несколько сантиметров длинней нормы. И вдруг она заявляет, что скорей бы разошлась со своим обожаемым Львом, чем позволила ему уехать из дома на долгий срок. При этом она сделала многозначительную паузу: как я отреагирую. Я вскипела и сказала, что своего Михайлова не собираюсь держать на привязи.
«Ну и зря! — заявила Юля. — Все мужчины одинаковы. Они сходят с ума от свободы, когда вырываются из дома, имей в виду».
Этот разговорчик стоил мне ночных кошмаров. Я видела во сне, что ты проводишь занятия по аэробике с соблазнительными красотками… тьфу, тьфу! Сегодня встала разбитая и до сих пор не очухаюсь. Может, потому и письмо такое вялое и невеселое. Да и о чем писать, если ничего не происходит, как будто с твоим отъездом жизнь намертво остановилась!
