Дальше — рыбье царство. В самых разнообразных стеклянных сосудах плавали аквариумные рыбки. Конечно, преобладала золотая рыбка и ее красивые разновидности: широкохвостая комета и привезенная из Китая новинка — зеленые и золотые телескопы. Они были в центре внимания: вуалехвосты в ту поpy были редки. В новинку были и первые завезенные к нам живородящие рыбки: юркие пецилии и пятнистые гирардинусы. Топорщились драчливые сиамские петушки, выходили на смертный поединок макроподы, как драгоценные камешки мелькали красные щучки, солидно проплывала круглая луна-рыба, лежали на дне добродушные зеркальные сомики. А в больших ведрах и в бочках кишела дешевая рыба, наловленная утром в Москве-реке и в прудах: предсказатели погоды — вьюны, меланхоличные карасики, сердитые ерши, суетливые верхоплавки и красноперки. В аквариумах важно поворачивались аксолотли, розовые, как дети, и пятнистые, как сказочная саламандра. Эти привлекали больше всего учащихся, слышавших о разных любопытных свойствах земноводных.
Около них всегда споры. В качестве знатока обычно выступает великовозрастный гимназист, окруженный почтительными приготовишками. Прислушиваются и взрослые зеваки.
— А если второй раз оторвать ему хвост? — интересуется приготовишка.
— Все равно отрастет.
— А ежели лапу?
— Лапу? Гм… Науке известны и такие случаи.
— Ну, а если голову?
— Голову — нет. Голова не отрастет. А вот жабры — сколько угодно.
— Чудеса! — удивляется кто-то, а скептический мещанин в чуйке задает ехидный вопрос:
— А дозвольте узнать, господин гимназист, как они размножаются, эти ящерицы? Электричеством али как?
— Ну, при чем тут электричество? — отводит каверзный вопрос гимназист.
— А я-то думал, они по-нашему не могут, — разочарован мещанин.
Гимназист багровеет.
— Да нет… вы не поняли… они — как рыбы… как лягушки… икрой, — лепечет он. Но поздно, авторитет погиб, приготовишек как ветром сдуло, и надо спасаться от общего хохота.
Рыбьи палатки смыкались с птичьими. Сюда со всей Москвы сходились знатоки и любители. Весь год они встречались по воскресеньям на Трубной площади в поисках исключительного случая. А в дни вербного торга они демонстрировали свои достижения и находки, хвалились знаменитыми певунами, показывали своих обученных щеглов и дроздов, выносили состязаться в разговоре попугаев и, если стояла теплая погода, рисковали выставлять прославленных кенаров. Из года в год в вербную субботу старый часовщик демонстрировал своего ворона, который скрипуче, но внятно выговаривал: «Все суета сует». Послушать ученого ворона стекались москвичи старого закала. Не раз распалившийся купец предлагал часовщику любую цену за его умника, но ворон был непродажный и однажды выговорил новинку: «Деньги суть прах», чем окончательно покорил своих поклонников.
Голуби всех мастей и видов наполняли большие вольеры. Им было тесно и грязно, хотелось размяться и пить. Они хлопали крыльями, взлетали и, стукнувшись о сетчатый потолок, валились на товарищей по неволе.
В плетеных клетках жались друг к другу нежные морские свинки, суетливо сновали красноглазые белые мыши, беспокойно нюхали воздух кролики.
Первый ряд, ближний к Кремлевской стене, занимали букинисты. Здесь встречались московские книголюбы. Согнувшись над длинными ящиками, перебирали они случайные книги, остатки изданий, разрозненные тома распроданных собраний, непонятно как сюда попавшие книги в дорогих переплетах, с гербами не только русских вельмож, но и громких иностранных фамилий, преимущественно французских. Каждый книголюб искал и ждал своего случая: вот в его дрогнувших пальцах окажется редкая, уникальная книга, и необразованный букинист отдаст ее за гроши… А если и не попадется такой раритет, — вдруг найдется просто что-нибудь очень интересное… Это даже, пожалуй, лучше, потому что истинный любитель некорыстолюбив и лишь в оправдание своей страстишки убеждает себя, что ищет рыночные ценности.
Вот ученик облюбовал комплект журнала «Природа и люди» за старый год и задумался. Толстый том, безусловно, стоит своих четырех рублей: два захватывающих романа с продолжением, семнадцать рассказов, — но тогда на все остальное гулянье останется три двугривенных… Старик в сером картузике отложил два томика Вольтера из разрозненного собрания и дрожащими пальцами перебирает славянский требник, закапанный воском… Румяный студент подбирает по листкам литографированные лекции… Они устарели, но зато дешевы.
Женщины не грешат любопытством к книгам, они больше интересуются прохоровскими и цинделевскими ситцами, тяжелым поповским сукном, а за шелком и бархатом пойдут не на Красную площадь, а в пассаж, где французские фирмы поразят покупателей изяществом работы лионских ткачей.
Ближе к Лобному месту и у Василия Блаженного раскинулись рундуки со скобяным и щепным товаром. Сюда идет хозяин подобрать хорошую дубовую бочку, липовую кадушку, корыто, окоренок, прицениться к изделиям окских кустарей; а если хорошо поискать, можно найти здесь и ножевую сталь с искусным узором Златоустовских мастеров, и каслинское художественное литье, екатеринбургские поделки из малахита и орлеца.
Между солидными палатками совсем не к месту вклинился тощий, но пестро расписанный ярчайшими колерами ларек. В нем проворный продавец бойко торгует пестрыми игрушками и дудками, картонными патрончиками фейерверка и шутихами: это продукция марьинорощинских «фабрикантов» — игрушечника Петрова и пиротехника Вальковского.
Впервые этот ларек появился в прошлом году на очередном Вербном торге; до того нынешние «фабриканты» продавали свою кустарную продукцию с рук. Богатые владельцы палаток с хозяйственными товарами с негодованием встретили появление в своей среде гудящего и стреляющего проходимца. Но потом они заметили, что оживление, которое внес этот нахал в спокойный, солидный ряд, пошло им на пользу: торговля стала веселее, живее и прибыльнее.
В ларьке разрывается на части приказчик Филофей. Ох, нелегко служить двум хозяевам!.. А хозяева ревнивые: ларек строили и приказчика нанимают пополам, а каждый подозревает, что Филофей зажимает его товар и старается всучить покупателю товар компаньона. Беда с такими хозяевами!
И старается Филофей, рта не закрывая:
— А вот дудки-самогудки, ребятишкам — услада, старикам— досада! Бездымный, безвредный, холодный бенгальский огонь! Пищики-свисточки, покупай, сыночки!.. Вот они, вот они, шутихи пороховые, прыгают, стреляют, молодок пугают!..
А как сгрудится народ вокруг ларька, начнет Филофей такие шуточки отпускать, что ребятишки с хохоту надрываются, старики почтенные за бока хватаются, молодицы да девки рукавом закрываются. Ну и Филофей-приказчик! Умеет народ распотешить и товар продать.
Когда закончится вербный торг, возвращается Филофей к своим повседневным занятиям. Куда и веселость его пропадает! Сидит он скучный на липке и загоняет деревянные шпильки в подметки. Весь год он — сапожник средней руки, обремененный большой семьей. Филофей — это вербное имя, псевдоним веселого продавца, а скучный сапожник — это Федор Павлович Копытин. Мало кто знает, как раз в году на целую неделю расцветает этот хмурый, задавленный нуждой человек.
Но сейчас он — развеселый Филофей, насмешник и балагур.
Тесно-тесно прижаты друг к другу ларьки, палатки. А между ними и около них все щелки, все свободные уголки занимают торговцы вразнос с лотками на шее или на легких козлах. Здесь на каждом шагу гуляющий может утолить жажду и аппетит. Зазывно пахнут пироги подовые, жареные, вареные на пару. Ядовито-желтым и кроваво-красным светятся пузатые графины с напитками, высятся дубовые бочонки с грушевым квасом, и тут же на лотке — горки коричневых моченых груш.
А вот осколок XVII века — последний московский сбитенщик. Выпячивая живот, таскает он свой самовар со стаканами, продетыми в кольца вокруг самовара, с прибаутками цедит свой сладкий напиток, ловко вытирая стакан расшитым петухами полотенцем. Хлебным квасом здесь не торгуют. Его, под названием кислых щей, боярского, дедушкина кваса продают специальные квасные в прохладных подвалах рядов.
Над продавцами — фейерверк воздушных шариков всех цветов и размеров. То тут, то там взлетают они ввысь, выскользнув из рук зазевавшегося ребенка. А вот компания бездельников купила целый вымпел, привязала к нему на веревочку серого котенка, и летит невольный аэронавт в поднебесье, жалостно мяукая…
Гуляет преимущественно молодежь. Фабричные парни и девушки держатся стайками, жмутся в кучу; потом глаза разбегаются, то один, то другая, зазевавшись, уносятся потоком и пропадают: ау, Катя!.. Скоро только отдельным парам, крепко схватившимся за руки, удается держаться вместе, и от этого еще веселее, еще забавнее плыть в бурлящем, гомонящем течении.
