От серых слов участкового у Тольки даже глаза скашивались, как от вида мелькающих стволов деревьев при быстрой езде, и назло хотелось сделать не так, как он хотел, а наоборот.
Однажды в споре, сравнивая несовместимые понятия, Каштан сказал так: «Непохоже, как Толик на Эрнеста». Это сравнение было очень удачным: едва ли найдутся еще два таких непохожих человека.
Толька ужасно косноязычен: выражая ту или иную мысль, он прибегает к жестикуляции, восклицательным, вопросительным междометиям, а «красноречие» появляется разве что во время «трепа» с девушками.
Суждения Эрнеста приковывают внимание всем: интересными мыслями, изящно выраженной формой. Так слаженная бригада путеукладчиков укладывает звенья; каждое звено опускается впритык к соседнему, и после смены стройно вытянутый, с плавными изгибами путь ласкает, радует глаз. К незнакомому парню, сверстнику, Эрнест, например, непременно обращается на «вы»; Толька бы окликнул незнакомца так: «Эй, кореш!»
Эрнест чистоплотен, как лебедь: сорочка его всегда сверкает белизною, брюки начищены и безукоризненно отглажены; даже спецовка — а возле путеукладчика мудрено не измазаться — без единого мазутного развода. Толька же может забыть вымыть перед едой руки. Эрнест склонен к уединению. Бывало, отложит книгу, устремит черные невидящие, в пушистых ресницах глаза и так сидит, сидит. Толька же любит обилие народа, смех, зубоскальство…
С лица Толька неказист: белобрысый, скуластенький, с маленькими светлыми глазками, вздернутым носом, — одно из тех лиц, которые не запоминаются. Ростом невелик и в плечах неширок. Но никто не знал, как переживает Толька свою некрасивость, что полжизни отдал бы он за лицо Каштана или Эрнеста, как завидует он им, хотя такую непривлекательную черту раньше за собой никогда не замечал…
Мало кто знал и другого Тольку, не балагура и сорвиголову, а по-девичьи нежного, тонкого. Этого жившего в нем другого человека Толька скрывал от постороннего глаза всеми силами.
…Сунув за пазуху краюху хлеба, он мог днями пропадать в лесу. Ему доставляло неслыханное наслаждение просто бродить в буйных травах, наблюдать, как гаснет заря, любоваться ромашками, васильками, даже обыкновенной куриной слепотой. Часто он забирался на вершину огромного дуба, что рос на окраине Хомутова, и часами просиживал на ветвях. Куда ни глянь — холмы, холмы, холмы. На вечерней зорьке они казались оранжевыми, за ними теснились голубые, а те, что табунились возле солнечного шара, — как маков цвет… И в дрожащем мареве Тольке чудится, что над остроконечными темно-зелеными елками, серебристыми шлемами тополей, курчавыми верхушками берез плывут и плывут тугие прозрачные паруса бригантин… Щелкают, свистят птахи, а неказистый, похожий на тощего воробья соловей такое вытворяет…
К деревьям он относился как к живым существам. Ведь они, как люди, рождались, росли, болели, страдая от боли, старились и умирали. Молодую березовую рощицу, что весело шумела возле огромного дуба, Толька сравнивал с шумной стайкой ребят, резвящихся на лугу; высоченный редколистый дуб с корявыми ветвями напоминал ему древнего старика с темным, морщинистым лицом и темными, потрескавшимися руками. С щемящей болью в сердце смотрел Толька на согнутые из озорства его дружками стволы молодых берез. Они казались ему горбатыми девушками. Пробовал выпрямлять деревья — бесполезно, ствол упрямо гнулся к земле. И он был почти счастлив, когда через год по весне заметил, что уродливые горбуньи-березы упруго взметнулись к солнцу, когда буйный сок молодости переборол страшный недуг!
Как-то бродил Толька по сосновому бору. Сосны были высоченные, в два обхвата, — корабельные, и хвоя шумела высоко вверху. Под ногами — одни рыжие иглы, паркет из рыжих игл: это дерево любит чистоту. И ему вдруг представилось, что он не в бору, а в огромном зале с колоннами, и подумалось: а не в таком ли бору древнему римскому архитектору пришла в голову мысль украшать дворцы и залы мраморными колоннами? Ведь самый лучший художник — природа, живописцы и архитекторы заимствуют у нее краски, формы…
А сколько радости доставляли ему запахи! В лесу они хороши во всякое время года. Чуден терпкий запах апрельских березовых почек. Медом пахнет тягучее марево, что повисло в жару над лугом с кашкой и ромашками. А свежий, до оскомины запах первого снега на лесной просеке? Будто разгрыз холодное от росы антоновское яблоко…
Уживались в Тольке эти два очень непохожих парня. О существовании другого Тольки догадывался, пожалуй, один Эрнест, всегдашний его спутник по охоте.
…Хорек выскочил из тайги к путеукладчику, ошалело заметался из стороны в сторону и гибко запрыгал к перелеску.
Потехе час! Парни припустились за ним, бросив работу. Кто-то схватил ружье, но его остановили.
Хорька окружили со всех сторон, сняли спецовки. И тут началось такое!.. Зажатый в тесное живое кольцо, зверек поднял хвост и, кружась на одном месте, начал выпускать такие удушливые струи, что люди чуть не попадали в обморок. Тигр защищается от врагов клыками и когтями, лось — копытами и рогами, еж — иголками, а этот, поди ж ты, додумался…
— Да ну его ко всем чертям! — в сердцах плюнул Каштан и заткнул спецовкой нос.
Но у Тольки появилась одна потешная мыслишка.
— Лови, лови! — закричал он, тоже затыкая нос. — Рассмотрим поближе! Эрнест, держи, уйдет!..
Хорек гибкой молнией проскочил между ног Эрнеста и будто сквозь землю провалился.
— В нору ушел! Вот она! — сказал Эрнест.
— Потешились, и будет, — сказал Каштан. — Работа стоит.
— Какая работа! — азартно кричал Толька. — Сейчас ведерко притащу! Зальем норку — он и выскочит!
— Ну и заводной ты…
Толька сбегал за ведром. Встали цепочкой от гнилого болотца; передавая друг другу ведро, начали заливать нору. Вскоре она наполнилась до краев. Прилизанный водою, как бы сразу отощавший хорек пулей вылетел наружу и пружинисто ткнулся в плотную материю спецовки, которую приготовил Толька.
— Готово! Кусается, собака!..
— Ну, будет маять. Выпускай, живая ведь тварь, — попросил Каштан.
— Нет, не выпущу, — ответил Толька. — Пусть ребята в Дивном поглазеют.
Вечером, незадолго до окончания танцев, Толька незаметно ушел из клуба, захватил лежащего под жилым вагончиком хорька, завернутого в спецовку и привязанного к колесу, и, крадучись, проник через окно в соседний вагончик, где жили девчата.
Хорька Толька выпустил внутри вагончика и загнал под кровать. Начал пугать зверька лучом электрического фонарика. Он незамедлительно повернулся задом и стал обороняться. Испугался хорек до смерти и защищался с таким ожесточением, что через несколько минут вагончик походил на газовую камеру.
— Поддай еще, зверюшечка! — давясь от смеха, шептал Толька.
Затем тщательно закрыл все окна, вылез из тамбурного окна и закрыл его с наружной стороны. Потом направился к своему вагончику.
Каштан и Эрнест, как всегда, усердно занимались. Не люди, а ангелы. Прежде чем взяться за учебник, Толька до предела спустил оконное стекло, чтобы иметь на крайний случай лазейку.
— Все баклуши бьешь? — строго спросил его Каштан.
— Не баклуши бью, а культурно развлекаюсь.
— Садись, обормот, за учебники, садись. Не понимаю, как экзамены в вуз сдавать будешь?
Как когда-то Дмитрий Янаков настойчиво заставлял Каштана учиться, так теперь и он, Каштан, заставлял учиться Тольку.
Толька уступил настойчивости бригадира и осенью собирался поступать в вуз на инженера-транспортника, заочно, как и Каштан.
Вскоре в дверь постучали.
— Ворвитесь! — крикнул Толька и метнул взгляд на свою лазейку.
Но его опасения оказались преждевременными. К ним пожаловал Иннокентий Кузьмич Гроза. Он поздоровался, сел.
Иннокентий Кузьмич зашел на минуту: нужна была подпись бригадира под соцобязательством. Уже вставая, подмигнул Тольке:
— Что, угомонился наконец?
— В каком смысле? — не понял он.
— Ну, девчат перестал задирать, как в Сибири?
— Запомнили…
— Как же не запомнить? Ведь буквально осаждали меня: извел Груздев, помогите! Чем они тебе так досадили?
— Я теперь самостоятельный, — не моргнув глазом ответил Толька. — Детство, понимаете ли, играло. Как и следовало ожидать, прошло. Взрослею! Восемнадцать скоро будет.
— Перебесился, значит? Пора, пора. Вот только уж больно ты речистый!
— Да, поговорить, надо отметить, я не прочь. Таким уж мама родила.
И в эту минуту за окном раздались возбужденные голоса.
В дверь не вошли, а вломились соседки путеукладчиков. Одна из них держала в руке толстый кусок шланга.
— А! И товарищ начальник здесь! Вот и хорошо.
— Здравствуйте! — крикнула та, которая была со шлангом.
— Здравствуйте, товарищи, — сказал Толька. — Проходите, присаживайтесь.
