идет к нам, а сидит дома и причитает:
А родимый ты мой батюшка,
На кого ты нас спокинул?
Не своею волею ты ушел от нас —
Оторвали тебя от родной семьи...
...Как у злых людей нету совести,
Нету жалости в сердце каменном.
То не дуб в лесу разбила молонья,
Не стальным серпом колос срезали,
То предали смерти лютоей
На чужой земле родна батюшку.
Разнесет зверье твои косточки
По полям, лесам, по чужой земле.
Проклюют глаза птицы хищные,
Прах развеют твой ветры буйные.
И могилки нет, где б поплакати
Я могла прийти, безутешная.
Нет на свете больше радости,
И не выплакати мне горя-горького.
До слез жалко нам нашу Фросю.
— А зачем это воюют? — спрашивает Игоша мать.
— Царь приказал, вот и воюют, — говорит она.
— А зачем мужики на войну идут?
— Мужиков всегда берут на войну. Вот ты вырастешь большой, и тебя возьмут.
— А я не хочу!
— А тебя и спрашивать не будут.
— А я не пойду!
— Пойдешь небось.
— А я спрячусь.
— Везде найдут, небось не спрячешься.
Игоше становится страшно, и он принимается громко плакать:
— Не хочу на войну-у‑у!..
Егор много рассказывал о войне. Хвалил генерала Кондратенко. Это герой хоть куда — расправлялся с японцами по-свойски. А вот Стессель — изменник. Он продался японцам и сдал им Порт-Артур. И сколько же там народу полегло из-за этой подлой измены! И ничего солдаты не могут поделать, раз сами министры продались. Тут никакой Кондратенко не поможет. От своего вора не убережешься.
Пришел с войны матрос Рунов. Про него говорили, что он в бога не верит.
Мы ходили смотреть на него. В одно окошко глянешь — одно плечо увидишь, посмотришь в другое — увидишь плечо другое. «В плечах косая сажень», — говорили про него. (Почему косая, мы не знали). Должно быть, поэтому и в бога не верит.
Рунов рассказывал о славном подвиге и бесстрашной смерти русского солдата Василия Рябова, который вызвался по доброй воле идти в тыл к врагу, чтобы разведать силы его. И вот Рябов все разведал и разузнал и шел уже обратно к своим. И случилось тут несчастье. Японцы захватили смельчака. Как ни выпытывали, как ни расспрашивали враги у Рябова, — и денег и почести сулили, — ничего не сказал им Рябов. Стали японцы грозить ему смертью. «А я смерти не боюсь, — ответил Рябов, — умереть за родину мне не страшно».
Удивились японцы такой силе в русском человеке. Расстреляли героя Василия Рябова. Из уважения к его подвигу японцы даже донесение нашему начальству написали: вот, мол, какие у вас геройские люди есть.
Матрос Рунов и картинку такую показывал: «Подвиг рядового Василия Рябова» — стоит взвод японских солдат с ружьями на прицел, а перед ними бесстрашный Рябов. Японский офицер и шашку поднял. Вот сейчас скомандует: «Пли!..»
Часто по вечерам у избы матроса собирались мужики и рассаживались на бревнах. До смерти хотелось послушать, что им говорит Рунов, но нас прогоняли.
Когда мужики расходились, мы окружали матроса и с любопытством и завистью рассматривали черную ленту с золотыми якорями на его бескозырке и голубые полоски на груди под пиджаком.
Матрос учил нас завязывать морской узел и пронзительно свистеть, вложив в рот два пальца. Мы каждый вечер бежали к дому Руновых и ждали, когда он выйдет на крыльцо. Мы к нему привязались так, как только дети могут привязываться к тому, кто их любит.
В село кто-то привез картинки: русские бьют японцев, и они ходили по рукам.
И вдруг пошел слух: японцы потопили все наши корабли. Женщины собирались по избам и плакали, а мужики ходили хмурые, злые. Появились новые песни: «Плачет вся Русь, как один человек, злой рок и судьбу проклиная...» и «Носятся чайки над морем — крики их полны тоской...»
Я слушал эти песни, и передо мной вставала картина: пустынный берег и бурное море... Там вдали идет бой. Гибнут наши корабли один за другим с героями матросами... И вот уже нет ни одного корабля, ни одна труба не дымит над морем. Только белые чайки носятся над волнами и горько плачут о погибших русских героях: «...крики их полны тоской...»
Но и в горе и в несчастье народ не терял своего достоинства, с гордостью и любовью слагал он про своих героев песни:
Врагу не сдается наш гордый «Варяг»,
Пощады никто не желает.
Мать съездила в Кувак и привезла новости. Вечером она рассказала нам небывалые вещи.
Непутевого сына Семена Ивановича — пьяницу Степку мужики на ярмарке убили, а тело бросили в болото. А Гришка Лобанов — подпевала Семена Ивановича, бегал пьяный по улицам и кричал на все село, что все мужики проданы черту, что бога нет, а царя надо повесить. А потом пришел домой и удавился в сенях.
— Ага, совесть, видно, не свой брат, — говорила бабушка. — Как он на Мишу-то наговаривал, вот и умер иудиной смертью: не помянешь такого добрым словом, господи прости...
— А еще, — тихо прибавила мать и почему-то оглянулась, — говорят, мужики собираются помещиков жечь...
— Господи твоя воля, — вздохнула бабушка. — Хоть бы Миша скорей приехал.
— На сахарном заводе рабочие взбунтовались, — шепотом передавала Фрося.
— И что делается с народом, — говорил лавочник, отпуская товар, — жили тихо-смирно, и вот на тебе... Это беспременно японец мутит...
Заволновались и в нашем селе мужики. Запрягли лошадей и тронулись всем селом в Варваринку.
— Это они куда? — спрашивали мы мать.
— К барину — хлеб делить, скотину.
— Нам тоже дадут?
— Староста говорил, дадут...
— А чего, мама, дадут-то?
— Да у барина всего много — хлеба, калачей, коров, лошадей, чего уж привезут.
И
