Вечером первого же дня Володька самолично проверил па току в весовой книге записи, сколько поступило от него хлеба, подсчитал итог, дождался, пока завтоком, неторопливый старик в очках, составил таблицу выработки всех комбайнеров. Как должное, без видимой радости, Володька принял ту разницу, что получилась между ним и другими. Терпеливо просидел в конторке еще полчаса, пока Капустин писал на фанерке красной тушью: «Флаг поднят в честь механизатора Гудошникова Владимира Гавриловича, намолотившего…»
Завтоком взял молоток, гвозди и стал прибивать фанерку к деревянному щиту рядом с мачтой, на которой уже висел новый, из алого штапеля, флаг. Володька отобрал у него молоток и стал забивать гвозди сам – густо и основательно, загибая их с другой стороны щита.
– Чтой-то ты так дюже стараешься… Как навечно! – усмехнулся завтаком.
– А так оно и есть. Других фамилий писать не придется, – сказал Володька.
С началом жатвы Василий Федорович спит только по пяти часов в сутки, глаза у него западают, их обволакивает смуглая тень. Каждый его день начинается и заканчивается звонками из районного штаба уборки: что, как, сколько? Сколько гектаров скошено, сколько центнеров на току, сколько засыпано семян? И уже все настойчивей, нажимистей напоминания: хватит стараться только о себе, о своих семенах и кормах, пора вывозить зерно на государственные хлебоприемные пункты, думать о районном плане…
В колхозе – бесконечная череда всякого рода представителей; каждый по своей линии, со своими интересами, вопросами. Нанесла очередной визит Варвара Кузьминична Батищева. Ее и в этот раз и встретили, и проводили хорошо: опять ей в жертву на весь день был отдан парторг Михаил Константинович Капустин, опять дипломатично и искусно сумел он устроить так, что Варвара Кузьминична уехала с приятным убеждением, что ее пребывание было не напрасным, она оказала колхозу нужную ему помощь и ее искренние старания благотворно скажутся на его делах.
Машины ломаются, как ломались они каждую уборку; без этого, видно, не обойтись. Василий Федорович уже устал по нескольку раз на день воевать с «Сельхозтехникой», ссориться по телефону из-за промедления с техпомощью, из-за небрежности мастеров. Он завел себе школьную тетрадку в линейку, записывает факты. Будет в райкоме заседание бюро, тогда он ее там раскроет, сквитается с «Сельхозтехникой» за все…
Что такое его деятельность – если побыть с ним рядом, проследить за каждым его шагом, каждым словом в течение дня, что представляют хлопоты, загружающие его с утра до вечера, заботы, волнения, заставляющие его подчас сильно нервничать, выходить из себя, устраивать трепку людям, украдкой глотать сердечные таблетки? Каждый его день, каждый его час – это тысячи всяких мелочей, наступающих со всех сторон, рвущих его на части, требующих быстрого, иногда – молниеносного решения, его командного, председательского слова. И частенько мелочи эти таковы, такую представляют собой загвоздку, что, верно, встал бы в тупик и сам министр сельского хозяйства. И все вместе, в целом, эти мелочи, малости, быстротечные моменты, стремительные решения и команды – с заглядом вперед, иной раз и на дальний, пятилетний срок, – это и есть руководство хозяйством, трудом сотен занятых в нем рабочих рук…
И все-таки, как ни шероховат каждый колхозный день и час, как ни много сучков и задоринок и подчас очень неласковы звучащие «сверху» голоса, как ни тяжел осадок, что остается у Василия Федоровича на дне души от каждого дня, – внутренне он уже спокойней, уверенней, тверже, чем до начала уборочных работ. Примерно такое же происходит с полководцем, который начал битву, что долго близилась, назревала, грозила ему, и который, пусть не все гладко, не все по планам и расчетам, то там, то здесь промахи и ошибки, упущения и ненужные потери, уже, однако, со своего высокого командного места видит, чувствует, предугадывает, что сражение проиграно не будет, усилия не напрасны, тяжело, напряженно, на пределе сил, но солдаты добывают победу, она будет вырвана у противника.
Как такого старого полководца, умудренного опытом, внутренним своим оком видящего, куда клонится чаша весов, что скрывают в себе пыль и дым, вставшие над полем сражения, Василия Федоровича тоже уже исподволь греет изнутри радость, что прожитый год и труд не впустую. Несмотря на страхи, неуверенность до самого последнего дня, самые мрачные прогнозы и расчеты, хлеб все-таки есть, он уже почти в закромах, колхоз и его руководители не оплошали. Не такой, конечно, хлеб, каким он мог быть, перепади, скажем, хотя бы один хороший дождик в конце июня, начале июля, в пору налива, но все же и не так уж худо, совсем не так уж худо… А тот «большой хлеб», что в мечтах и планах, что видится Василию Федоровичу на полях Бобылевки, – он по-прежнему впереди, и битва за него продлится снова – на будущий год. И будет, будет в конце концов на полях колхоза этот «большой хлеб», вырвут его у земли хлеборобские руки, заставят ее, покоренную и послушную, всегда отдавать его только таким…
Вечерами Василий Федорович на машинном дворе. Днем тихий, пустой и безлюдный, в вечерние часы машинный двор – самое живое, самое шумное, самое интересное место колхоза. С полей возвращаются люди и техника, привозят с собой все новости, все события и происшествия долгого трудового дня. Смех, разговоры, споры, жалобы, ругань, – намолчавшись в поле, за работой, механизаторы за весь день отводят здесь душу. Вползают комбайны – еще в зное калившего их солнца, с пучками соломы на жатках, на ободьях колес, на деревянных планках мотовила. В неторопливом, усталом движении этих неуклюжих великанов есть что-то похожее на возвращение танков из боя: каждый со своей новой боевой доблестью и победами, и каждый – в новых царапинах и ранах. На войне Василий Федорович был комиссаром танкового батальона, и ему не отделаться от такого сравнения, всякий раз оно само собой приходит ему на ум.
Пятый, шестой, десятый комбайн… Въезжают вереницею – звеньями, как раскреплены, как работали…
Вот звено Петра Васильевича Махоткина. Мирон Козломякин, Федор Данковцев, сам Петр Васильевич – замыкающим. На бункере у него уже три звездочки белой краской. Три тысячи центнеров. Опять один из лучших, в передовиках…
Серый, весь словно бы выжатый, в мелком соломенном мусоре, с косой прядью мокрых волос, прилипших ко лбу, поблескивая белками глаз, Петр Васильевич, поставив на место комбайн, подходит к председателю. Короткое, без слов, рукопожатие, – как встречаются просто два рабочих, соратника по труду.
Василий Федорович из поданных ему сводок уже знает, сколько сегодня скосило звено Петра Васильевича, сколько он сам лично, сколько центнеров хлеба принял от него сегодня колхозный ток.
– А старичок-то твой – все-таки неплох! – кивает Василий Федорович на комбайн Махоткина. – Тянет, да еще как!
– Это он пока что, поначалу… – устало усмехается Петр Васильевич. – А к концу – рассыпется!
– Пускай рассыпается, не жалко, – спокойно говорит Василий Федорович. – К той уборочной еще один «Колос» получим, будешь на «Колосе»…
– Один раз мне его уже сулили… – без обиды, без зла, без подковырки говорит Петр Васильевич.
– А теперь – председательское слово! Ты мне веришь?
Петр Васильевич закуривает с председателем, прощается за руку, идет со двора – ужинать, спать.
Когда он отходит, Василий Федорович оборачивается и смотрит ему вслед. Смотрит долго, прищуренными глазами.
«Колос»-то в колхоз придет. И слово Василия Федоровича – крепкое. Только уже не будет тогда Петра Васильевича… Кто-нибудь другой поведет на поля и этот новый «Колос»…
