Мнения оппонентов сводились к следующему:
Автор считает распад личности, отраженный в искусстве наших дней, следствием утоньшения проникновенного анализа художника. Синтез становится поэтому труднее – отсюда впечатление распада. Но ведь искусство не совершенствуется во времени и не зависит от постепенно прогрессирующих методов и трудовых навыков. В современных лабораториях глубже и тщательней проникают в строение вещества, чем во времена Гомера, Данте или Толстого. Но много ли в современной литературе произведений, превосходящих творения этих авторов и «по анализу» и «по синтезу»? Художник не лаборант. Его способность к тому, что докладчик называет синтезом, не зависит от душевно сложного или примитивного объекта наблюдения. Источник «синтеза» в самой душе художника и обмеление этого источника происходит совсем не по причине усложнения наблюдаемого душевного мира. Те, кто говорят о распаде человеческой личности, указывают на это, как на тревожную тенденцию; не исключена, конечно, и в наши дни возможность творческого синтеза у великих, подлинных художников, но элементов, питающих эту возможность, становится в жизни всё меньше. Указание докладчика, что, согласившись с наличием распада личности в нашу эпоху, мы тем самым будем вынуждены признать смену культурных циклов – есть скорее подтверждение, чем возражение. Мы действительно стоим на грани закончившегося культурного цикла и распад этим и обусловлен.
Почему докладчик думает, что если искусство питалось идеями, составляющими сущность христианства, – до исторического христианства или после падения веры, – то тем самым оно было внехристианским?.. Европу XIX века и даже наших дней никак нельзя назвать «послехристианской», как это делает докладчик. Не принадлежат ли французские писатели, о которых так любовно говорил докладчик, к христианской, даже церковно-католической среде французского общества. Вера угасает, но дает еще достаточно тепла для взращивания великих произведений искусства. Для этого вовсе не необходимо, чтобы художник сознательно ощущал свою принадлежность к религиозной общине. Христианством или его наследием он питается часто бессознательно.
Толпа презренна и не для черни пишет поэт. Зависимость славы и материального благополучия художника от приемлемости его творения для масс, лишенных элементарного вкуса – явление печальное, содействующее деградации искусства. Но так ли уж прав докладчик в своем прямолинейном обобщении? Во все времена поэты презирали чернь, но никогда не мечтали о том, чтобы их творения были приемлемы для узкого круга лиц с повышенным вкусом.
Творцы шедевров итальянской живописи вряд ли писали своих мадонн для людей, разбирающихся в «изысках». «Традиция снобизма», которой докладчик придает совершенно незаслуженное значение, стимулировала искусство как раз в эпохи его упадка, и под опекой «снобизма» взращивались и рафинированные, внежизненные стилизации, век которых был очень короток. Не для «снобов» и не для «черни» творит художник. И Шекспира и Толстого, вероятно, очень удивило бы, если бы им сказали, что искусство спасает традиция «снобизма»…
Когда – то умирали за свободу, теперь умирают за рабство, говоря, даже искренно думая, что воюют и жертвуют собой уже за «настоящую» свободу.
По поводу испанских событий часто спрашивают: «На чьей вы стороне?». Я бы ответил: «Не только ни на чьей, но твердо и резко против обеих». Не сомневаюсь, что я не один, что всюду, и конечно, в Испании – в Барселоне, в Мадриде, в Бургосе – ни правые, ни левые, а просто люди, обыватели, солдаты, рассуждают именно так же, однако, нет реального центра, нет силы, к которой можно примкнуть, и которая борется с крайностями. Между тем в обстановке гражданской войны, как и в эпохи войн религиозных, невольно выдвигаются крайние, то есть фанатики обоих направлений, и другие, с ними несогласные, должны отвечать за всю их нетерпимость и жестокость.
Грозный признак нашего времени – ослабление в каждой стране ее политического центра (кроме Англии, в которой частично переняли вековую либеральную традицию и консерваторы, и трудовики). Мне кажется, воссоздание центров сейчас нужнее всего. Но искусственно этого не сделаешь, их чем-то надо оживить, чтобы не было вечных упреков в отсутствии стремлений и в косности, в ленивой «золотой середине». Увы, никого не вдохновляет то, что могло бы многих связать – потускневшее понятие свободы.
Чувство свободы подобно чувству чести: оно врожденное едва ли не у всех, но его необходимо культивировать, иначе оно ослабеет и незаметно заглохнет, пропадет. Теперь же культивируют обратное, и те, кому свобода мешает, упрямо воздействуют на «массы», поступая, разумеется, правильно: эти массы и лучше, и хуже, и, главное, видимо податливей, чем о них полагается думать. Они нуждаются, как дети, в воспитании, и только воспитание в свободе им может привить свободолюбие, умение свободу ценить и желание ее защищать. В конце концов, от них лишь зависит свободу сохранить или утратить, а рабство бывает соблазнительным и прикрывается другими именами.
Эти наивно-безответственные «массы» напоминает любая молодежь, даже лучшая, начитанная, знающая, но лишенная жизненного опыта и внимательно-доверчивая к тем, кому не лень ее «обрабатывать», и на ее печальном примере могли бы многому теперь научиться беспечно-ленивые сторонники свободы. Молодежь повторяет за взрослыми, за вождями, за льстивым их окружением, что дисциплина, коллектив, солидарность, выше отдельных, разрозненных мечтаний, что идеал социальный (классовый) или расовый (вот псевдонимы, прикрывающие рабство) есть неподдельный и высший идеал, за который не стыдно убивать и почетно принести себя в жертву. По недомыслию «дети» повторяют и последний, жульнический довод вождей и кандидатов в вожди, что в буржуазно-демократических странах остается одна лишь свобода – умирать без всякой помощи с голоду – как будто в большевистской Москве не умирают с голоду «лишенцы» и как будто рабочие в Париже не в силах за себя постоять (правда, в степени еще недостаточной). По-моему, с этой молодежи и надо как-то начинать, хотя бы с самых неопытных и юных, и не следует чрезмерно отчаиваться: пусть сыновья презирают отцов, но часто внуки похожи на дедов.
Борьба окажется долгой и трудной. Помимо сравнения различных «идеалов», помимо того, что придется доказывать, насколько они несовместимы (или класс, или раса – или свобода), людей придется также лечить и от пленительной рабской психологии. В опеке, в готовых жизненных формулах, в законной возможности не думать, в автоматических, стадных порывах, таится особый, глубокий соблазн, едва ли в точности оцененный. К тому же многие это называют любовью к системе и к порядку.
Конечно, рабство, «железный порядок», невыносимее, опаснее всего для людей разнородного творческого склада. Их призвание – самим находить и отбирать то, что им кажется верным и нужным – чего диктатура не допустит. И этому прямое подтверждение – вся неудача советского искусства, несмотря на количество и качество талантов. Очевидно и всякая борьба за свободу – в пробуждении творческих склонностей, в том, чтобы каждому хотелось добиться – не каких-то формальных достижений, но просто личного своего отношения к общественной жизни, к миру, к себе.
Сейчас свобода – мертвое для многих слово – и «дурно пахнут мертвые слова». Одна из причин – постоянная ложь, защита свободы ее ненавистниками в бесконечных столкновениях друг с другом. Вторая – лицемерно-фальшивые союзы, где вовлекают в борьбу за свободу опять-таки злейших ее врагов. Но главная, первая – в ней же самой, в том, как уродливо ее понимают, во что постепенно она превратилась. Увы, либеральная свобода, без братства, любви и теплоты – эгоистически-бездушно-ледяная. В ней всё труднее становится жить и она всё нагляднее нуждается в «коррективе» симпатии и жалости. И здесь бывает неизбежная ошибка: корректив принимается за сущность, как принимается за целое часть, и с легким сердцем жертвуют свободой ради сомнительного «равенства и братства». Результат получается такой, что он уродливей отказа от братства во имя и в пользу свободы: в той же России, где «строят социализм», люди как будто забыли о жалости.
Но если расширить понятие свободы (о чем говорилось не однажды), если можно свободу спасти, то не пора ли практически действовать, опережая «конкурентов» в энергии, в дальновидности, даже в приемах, не применяя, однако, насилия – ведь и они начинают с убеждения.
Перехожу не без робкого смущения к маниловской части статьи.
Наша среда, нам единственно близкая и нам доступная – только эмиграция. Значит, ею и надо ограничиться и в ней произвести какой-то опыт. Мне кажется, множество людей – и партийных, и далеких от политики, и рабочих, и «буржуев», и писателей, и лидеров, спорящих между собой, – еще не поздно теперь объединить в надпартийном «Союзе Свободы», одинаково непримиримо-враждебном и правой, и левой диктатуре. К его услугам были бы, наверное, газеты, журналы, прекрасные лекторы. Я думаю, искренность, умение, упорство, пропаганда, разумно-горячие слова могли бы увлечь, расшевелить изменивших или равнодушных, особенно из самых молодых, из самых «беспризорных» эмигрантов. И разве цель и смысл эмиграции – не в этом, не в защите свободы?
