я растоплю ковурму, яичницу пожарю…» Но, тут меня понесло, чего ей сгоряча наговорил — не помню, только вдруг вижу, что Чары надел шляпу, кивнул, прощаясь, Дженнет и собирается уходить. Я к нему, но он даже говорить со мной не стал. Я еще больше разозлился. «Видишь? — стал корить я Дженнет. — Ко мне пришел дорогой гость, а ты собираешься его унашем потчевать. Что он, унаш никогда не пробовал?» Тут уж и Дженнет взорвалась: «Слушай, Назар, при чем тут унаш? Если ты себя будешь так вести, то еще не один гость от нас сбежит!» — «Ах, так выходит, это я виноват?..» — и пошло-поехало. Весь вечер ее пилил: и то плохо, и это — не так. Дженнет молча переносила все мои упреки, понимая, что спорить со мной сейчас бесполезно. В общем, поругались. Но будь я не круглый дурак, то догадался бы оставить тропку для примирения, но, что вы, распалился так, что под конец заорал: «Талак! талак! талак!» [4].
Назар умолк. Достал сигареты, закурил. Шалы и Шамурат терпеливо ожидали, когда он продолжит свой рассказ.
— Вот так. Впрочем, кто сейчас придает значение этим словам? Дженнет поднялась чуть свет, вскипятила чай, пожарила яичницу. Пока я умывался и брился, она прибрала в комнате. Тут бы попросить мне прощения за вчерашнее, и все бы обошлось, но я надулся, как индюк, всем видом показывая, что по-прежнему обижен. Ну и перегнул палку!
Было солнечное утро. Дженнет подошла к окну, задернула штору, чтобы яркий свет не слепил мне глаза. Она ждала, а я, испытывая ее терпение, молчал. Тогда она окинула печальным взглядом комнату и ушла к детям. Через минуту громко хлопнула дверь. Я бросился к окну — Дженнет уходила! На руках она держала нашу маленькую дочурку, а сын шел сам, вцепившись в подол ее платья. Он так забавно семенил, что я невольно улыбнулся, но тут же почувствовал невыразимую тоску. Я ведь снова оставался один!
У калитки Дженнет остановилась, оглянулась, но я трусливо отпрянул от окна. Спустя мгновение я бросился на улицу, чтобы вернуть их, но Дженнет с детьми уже садилась в троллейбус.
Мне все еще не верилось, что она оставила наш дом навсегда. Уходя на работу, я оставил ключ у соседей, — был уверен, что она одумается и вернется, но увы… Обычно стоило перешагнуть порог, как в объятия мне с радостным криком бросался сынишка, в тот вечер только голодная кошка выбежала в прихожую и, жалобно мяукая, стала тереться об ноги. Дома было пусто и тоскливо. Не зажигая света, я плюхнулся на диван и, уткнувшись лицом в подушку, пролежал до самой ночи, размышляя, как быть дальше. Наконец я почувствовал голод. На газовой плитке стоял казан с унашем. «Ну, нет, — подумал я, — к тебе-то я не притронусь. Стой — кисни! Из-за тебя рухнула моя счастливая жизнь!» Однако голод — не тетка. Прошло немного времени и я, забыв о своих клятвах, снова поплелся на кухню. Разогревать еду было лень, но даже остывший унаш показался мне великолепным. Я съел чуть ли не половину казана и завалился спать. А утром разогрел остатки и вылизал все подчистую.
Прошла неделя. Еще теплившаяся на первых порах надежда, что Дженнет вернется, исчезла. С каждым днем я все больше скучал по жене и детям. И наконец понял, что дальше так продолжаться не может. Я знал, что Дженнет вернулась к родителям, и решил поехать за ней. Теперь я был готов не то что просить прощения, но, если надо будет, умолять, упасть на колени. В субботу я собирался в колхоз, но, как назло, с утра ко мне завалились институтские приятели. Узнали, что от меня ушла жена, и пришли посочувствовать. Впрочем, это только так говорится. На самом деле им просто негде было выпить, вот и забрели ко мне. Я сказал, что собираюсь ехать к Дженнет, но они расхохотались: «Ты не в своем уме, Назар! Пойдешь к жене на поклон — навсегда потеряешь свободу!», «Это ж надо, самому лезть в хомут. Ты что, смеешься?». Я ответил, что с такими делами не шутят, тогда один из моих гостей, перестав смеяться, спросил: «А ты уверен, что она согласится вернуться?». Об этом я и не думал. Казалось, стоит попросить прощения, и все будет улажено. И я порвал билет. Вот с тех пор и холостякую…
Назар закончил свою исповедь и замолчал, но Шамурат и Шалы не торопились расспрашивать или сочувствовать. Однако было видно, что рассказ Назара взволновал их, затронул за живое.
— Шамурат-ага! Теперь вы знаете все. Когда я пришел с Шалы-ага к вам и увидел, что Маягозель-эдже принесла унаш, честное слово, испугался. Но вы преподали мне хороший урок. И в самом деле, разве подлинное радушие в том, чтобы поразить гостя обилием еды?.. Но потом, — Назар смущенно посмотрел на стоящего у окна Шалы-ага, — потом мне показалось, что Шалы-ага откуда-то знает о моей беде, и, когда вы стали хвалить своих жен, я подумал: уж не розыгрыш ли вы устроили? Простите меня…
Шалы горько усмехнулся, а потом спросил:
— Слушай, Назар, а где сейчас Дженнет? — он на мгновение запнулся. — Замуж не вышла?
— Нет, не вышла, живет с родителями неподалеку отсюда. Устроилась работать швеей. Я и в командировку сюда напросился специально, чтобы заехать к ней, но не решился. Близок локоть, да не укусишь…
— Чепуха! Обязательно надо поехать! — горячо возразил Шамурат. — Прямо утром и отправляйся.
— Поздно. Командировка-то окончилась, надо возвращаться в Ашхабад.
— Ничего, это дело поправимое, — зажигаясь идеей, заговорил Шалы. — Отправим в министерство телеграмму, а утром поедем в колхоз вместе! — Он достал из черной папки, что лежала на столе, лист бумаги и стал торопливо набрасывать текст телеграммы. — «Просим один день без содержания связи задержкой по личным обстоятельствам». Ну, как, пойдет? — спросил он у Шамурата.
— Разве это личное дело? — возмутился тот. — Пиши «в связи с задержкой по делу общественного значения». Так верней будет!
Перевод А. Говберга.
Нобаткулы не знает, кто посадил здесь эти ивы. Да, этого, пожалуй, никто не помнит. Но, ничего не скажешь, место он выбрал самое подходящее, лучше не придумаешь. На самом берегу канала — тонкие гибкие ветви, словно девичьи косы, в воду упали. Ранней весной, когда другие деревья стоят еще черные, неживые, на ивах уже зеленеют первые нежные листочки. Посмотришь на них, и настроение сразу солнечное. А как луна серебрит узкие листья? И еще удивительно, даже когда ни ветерка, ивы, все равно, о чем-то
